– А ты на редкость популярен, – сказала я.
Он поцеловал меня в ухо. Рты старшеклассниц вокруг приоткрылись.
– Данте, не надо, – прошептала я. – Я чувствую себя как под микроскопом.
– А так и есть, – засмеялся он.
Снова зазвучала музыка, и какая-то девчонка похлопала его по плечу.
Вернувшись к чаше с пуншем, я спросила Полу, какой была предыдущая девушка Данте.
Пола сунула руку в вырез платья и поправила лямку бюстгальтера.
– Звали ее Рафаэла – одно имя уже о чем-то говорит. Она много о себе мнила – весной на банкет в честь окончания учебного года надела белое платье из джерси, под которым ее соски проступали ясно, как день. Терпеть не могу, когда так одеваются. От нас все-таки ждут, что мы, образованные люди, выше того, чтобы разглядывать, поэтому неловко было всем, кроме нее. Вот такая она была.
Пола перевела разговор на хлеб из цуккини, но я уже паниковала не на шутку. Повернувшись взглянуть на Данте, я врезалась в проходящего ученика, который нес сразу три чашки. Пунш залил новое платье до самого подола.
– Ох, елки-иголки! – воскликнула Пола. – Холодной водой надо, на прошлой неделе в «Советах от Элоизы» говорили. Бегите в туалет, пока не засохло, и отмывайте холодной водой, самую холодную пустите, просто ледяную!
Длинный ряд раковин в туалете, как и лестницы, напомнил мне Хутен-холл. В облаке сигаретного дыма стояли две девицы с одинаковыми прическами – сзади длинно, посередине на пробор, и челка туго завита щипцами, как у карточных валетов. Я смочила пятно, поскребла его ногтями и потерла комком из смоченных бумажных полотенец. Одну из курильщиц я узнала.
– Мистер Дэвис хитер, как полторы лисицы, – начала одна из них. Я посмотрела в зеркало и перехватила их взгляды.
– Да, я бы его из постели не прогнала, – сказала другая.
– Эдди Энн! – взвизгнула первая в притворном ужасе. – Закрой свой грязный рот, девчонка!
– Он может заняться сексом с любой из нашей школы, – продолжала первая. – Ему ни к чему брать шавку из собачьего приюта.
Ее отражение выдерживало мой взгляд, будто у нас происходила дуэль и та, кто отведет глаза, потеряет Данте. Я не чувствовала злости – наоборот, какую-то материнскую мудрость. Ведь уже через семь месяцев стану матерью. Кроме того, это ее отправленная на проявку пленка привела меня сюда. Женщины, объединяйтесь!
Я подошла к Эдди Энн.
– Хочу тебе кое-что сказать. Можешь считать это подарком.
Губы ее насмешливо скривились, но глаза стали испуганными. Она заморгала.
– Старшая школа – это как болезнь. Поверь, процесс разрешится, и ты выздоровеешь.
Выходя, я услышала ее негодующий смех – слишком, подчеркнуто громкий.
– Подарок! – вскричала Эдди Энн. – Она-то чего лезет?
Ночью, в кровати, Данте кончил, а я не могла. Когда он заснул, я встала и ушла к себе в квартиру. Платье висело на двери. Пятно надо было искать с лупой – хоть замуж выходи в этом платье.
Я снова перешла коридор и забралась в постель Данте. В нашу постель. Эта Рафаэла может вернуться в его жизнь хоть завтра. Я же хотела Данте и ребенка навсегда.
– Данте, – позвала я. – Проснись.
Он прищурился от света ночника.
– Что? – спросил он. – Что случилось?
Его глаза со сна были как щелки.
– Я, кажется, беременна, – сказала я.
– Да ну, не шути так, – улыбнулся он.
– Я серьезно.
– Как? – только и спросил он.
Я его заверила, что скрупулезно принимала противозачаточное. «С религиозным фанатизмом», как я выразилась.
– Так получилось, – пожала я плечами.
– Тогда надо что-то делать, я не хочу детей.
Я выждала, прежде чем открыть рот.
– А почему?
– Не хочу, и все.
– Это не причина.
– Потому что они срутся в пеленки и проливают молоко за ужином. Не хочу гребаной ответственности.
Я лежала на спине, напрягшись, как струна. Слезы текли по вискам и затекали в уши. В голове бушевал вихрь. Я встала, потому что меня затошнило.
Когда я вышла из ванной, Данте сидел на кровати, скрестив руки на груди и глядя в потолок.
– Но ты же любишь детей, Данте, – сказала я. – Ты своих учениц называешь своими детьми. Ты ведешь себя очень по-отечески.
По крайней мере, я в это верила, пока не увидела, как он танцует с каждой из них.
– Они взорвут планету через десять лет. Заводить ребенка безответственно… Придется покупать коляску. Начнут названивать страховые агенты.
– Не начнут.
– Начнут. Придется задвигать дверь в спальню комодом всякий раз, как мы захотим потрахаться. Мы даже не сможем произносить слово «потрахаться»! Долорес, тебе хочется прогибаться перед мелким?
– Мы такого не допустим.
– Еще как допустим. Помнишь моего приятеля Ника? Умнейший человек, в колледже философию изучал, а теперь знает кукол с улицы Сезам по именам – Берт и Берни, или как там эту дрянь кличут. Будто они друзья семьи, черт побери!
– Сейчас мы ничего не решим, – произнесла я. – Давай спать.
– Ура, ура, деточки, пора смотреть Капитана Кенгуру!
– Хорошо, хорошо. Я устала. Я тебя поняла.
– Ты меня поняла или ты со мной согласилась?
– Я устала.
– Черт побери, Долорес, вот зачем ты меня накрутила на ночь глядя?
– Извини.
– Мне надо успокоиться. Давай трахнемся.
– Прекрати это так называть!
Я не хотела кричать.
– Видишь? – сказал он. – Уже началось.
Через десять минут молчания я потянулась к нему.
На этот раз я кончила – быстро и сильно. Болезненно.
В тишине он встал и оделся.
– Данте, ты куда? Ночь на дворе!
В дверях он меня оттолкнул. Я услышала, как «Фольксваген» съехал с холма, направляясь в центр Монпелье – удаляющийся звук мотора доносился больше мили.
Неделю он запирался у себя в квартире. Вернувшись из школы, включал музыку так громко, что дрожали стены.
Я не знала, отчего меня выворачивает наизнанку – от беременности или оттого, что меня бросили.
– Тест положительный, – сообщила женщина из клиники, когда я позвонила узнать результаты. – Если это хорошая новость, вы должны прийти на осмотр на следующей неделе. Если нет, то есть варианты, которые нам надо обсудить как можно скорее.
Я взяла больничный на неделю и целыми днями плакала, блевала и жалела, что вообще написала бабке о любви. Я представляла, как буду жить в Истерли – в доме репрессий – с маленькой дочерью, которая никогда не увидит отца. Как каждый день придется вставать и видеть бабку, уверенную в том, что на одной любви далеко не уедешь.
