– Видишь? Вот как хорошо тебе стало, когда мы заставили жизнь продолжаться.
– Угу, – согласилась я. – Поспи.
Мне удалось не разболтать Данте ее имя. После той ночи я держала в секрете и свое горе, сосредоточившись на новой роли – будущей невесты.
Его родители приехали на трейлере «Виннебаго» за два дня до свадьбы. Данте с отцом выгрузили их подарок – кресло «Ла-зи-бой», внесли в нашу квартиру и поставили посередине, точно припарковали «Бьюик». Я избегала присаживаться на него – «Ла-зи-бой» напоминало мне кресло в кабинете доктора Шоу, где мне приходилось сидеть и говорить правду.
Дэвисы были румяные и по-деревенски простые, в спортивных нейлоновых куртках; глядя на эту пару, ни за что не догадаешься, что их брак когда-то оказался под угрозой из-за «здорового левака» мистера Дэвиса. Данте походил на мать, а не на отца, отчего у меня почему-то немного отлегло от сердца. Миссис Дэвис изо всех сил мне улыбалась, сверкая золотыми мостами и растягивая лоснящиеся виниловые щеки. Она сказала сыну, что я «абсолютный бриллиант», и напомнила, каким тонким психологом она всегда была. Родители звали Данте Чирикалкой.
Женева Свит прислала нам тарелки «Ленокс» и свои сожаления, что не может приехать. Поэтому единственными гостями с моей стороны были бабушка и две кассирши из «Гранд Юнион». Я пригласила бабушку по телефону, предупредив не упоминать о Грейсвуде и о моем «толстом» прошлом. Поворчав для порядка, что запись у мирового судьи – не настоящий брак в глазах Господа (и в ее глазах), она все-таки села на автобус «Трейлвейс» в Провиденсе и приехала за день до церемонии.
Бледная, хрупкая, бабушка вцепилась в руку водителя автобуса и позволила свести себя по ступенькам. Я даже испугалась, уж не прознала ли она каким-то образом о моем аборте и не эта ли новость ее подкосила. Усевшись на переднее сиденье «жучка» Данте, она сообщила, что впервые пересекла границу Вермонта, а сейчас еще и первый раз в жизни едет в консервной банке.
Путешествие в Вермонт стало для нее настоящим испытанием. Прежде всего какая-то сумасшедшая в грязном пальто подсела к ней в Уиллимантике, Коннектикут, и обвинила бабку в том, что та много лет назад украла ее зонтик. А в Спрингфилде, Массачусетс, в автобус поднялась уйма цветных, и все с огромными, как воздушный шар, прическами, заслонявшими моей бабке белый свет.
– Они называются «натуральные», миссис Холланд, – улыбаясь, заметил Данте.
– Волосы размером с тыкву – это ты называешь натуральным? Пф!
Молодой негр, с размаху плюхнувшийся прямо рядом с ней, был одет так ярко, что у бабки началась мигрень.
– Я ему сразу сказала: «Слушай, ты, если попытаешься стянуть мою сумочку, я буду за нее драться, хотя в ней и ничего нет». Конечно, я бы, наверное, драться не стала. И водитель попался тоже чернокожий. Я этого цветного в ярких тряпках на пушку брала, понимаете?
По словам бабки, сосед по автобусу рассказал ей, что крестился заново, взяв себе имя Любовь, и нашел новую религию, основанную, не поверите, на прощении – типа, подставь другую щеку. Бабке поворот к нему другой щекой не помог – сосед продолжал трепаться, смотрела она на него или нет. Ей пришлось слушать его бредни до самого Уайт-Ривера.
После столь тяжких испытаний бабушка сочла себя вправе клюкнуть клюквенного ликера, стаканчик которого ей поднесли родители Данте, хотя она не пьяница и никогда пьяницей не была. Алкоголь и внимание ее опьянили. Через полчаса она настолько ожила и развеселилась, что принялась рассказывать истории из своего детства: как старший братец Билл сбежал из дома и поступил в морскую пехоту, а ей прислал обезьянку с Мадагаскара, которую доставили прямо в день ее рождения, жаль только, что дохлую. Как в четвертом классе на нее за что-то ополчился петух и гнался за ней до самого Престонского моста, а ее отец позже заплатил владельцу семьдесят пять центов за удовольствие свернуть петуху шею. Из петуха сварили воскресный обед, но негодник оказался жестким, как подошва.
– Бабулечка у тебя такая прелесть, ну просто клопик в коврике, – сказала мне миссис Дэвис, стиснув мой локоть.
Я тоже потягивала ликер в надежде, что у меня поднимется настроение, как у всех остальных. Однако меня только развезло, и я сидела и наблюдала за бабкой, пытаясь отгадать по ее лицу, сможет ли она когда-нибудь простить мне аборт.
– Кажется, я начинаю любить твою старушку, – шепнул Данте, когда мы вечером мыли посуду. Бабка и родители Данте смотрели «Джефферсонов». – В ней чувствуется оригинальный дерзкий шарм, несмотря на ее расизм и пристрастие к историям о мертвых животных.
В десять часов Данте ушел к себе в квартиру, а Дэвисы поехали в мотель «Браун дерби». Я стелила постель, когда из ванны вышла бабушка в своем капоте и шлепанцах и отдала мне два свадебных подарка: медальон с камеей на тонкой золотой цепочке и две тысячи двести долларов наличными – двадцать две сотенные банкноты.
– Бабуля, – сказала я, – мы не можем принять столько денег. Как ты решилась везти столько наличных в такую даль?
Но бабушка, не слушая, завела разговор о медальоне, предложив, чтобы я надела его на церемонию.
– Твой дед подарил мне его на нашу вторую годовщину свадьбы. Я до сих пор помню оберточную бумагу, в которой он был. Я, конечно, устроила деду головомойку за то, что потратился. Он меня называл Герти-Ворчунья. Я была серьезная, а его вечно бесы путали.
Я поцеловала бабушку в мягкую морщинистую щеку.
– Очень красивая вещь. Спасибо тебе, что приехала в такую даль.
Она отмахнулась от моего поцелуя, думая о чем-то другом.
– Герти-Ворчунья, – негромко повторила она. – А я и забыла.
Позже, в темноте, мы лежали рядом без сна.
– Бабушка, – сказала я, – как бы я хотела, чтобы мама была сейчас жива. Вот мы с тобой и дожили до моей свадьбы… Я тебе никогда не говорила, бабуль, но одной из тем, которые мне пришлось проработать в клинике, были мои чувства к матери, ее смерть и пережитый нервный срыв. Так вот… понимаешь… они ведь с Джеком были… прежде чем он меня…
Бабушка нащупала в темноте мою руку. Несколько минут мы молчали.
– Я вот что думаю, – сказала она наконец. – Может, тот цветной парень из автобуса и не совсем сумасброд со своей религией прощения… Я и не догадывалась, что ты знаешь об их делишках, Долорес. Твоя мать и этот, с третьего этажа, – Спейт… Я-то, конечно, знала – мне она врать никогда не умела. Однажды вечером прямо посреди этого их занятия я застала ее у задней двери. Села на табурет и сидела в темноте, пока она не сошла из своей комнаты. Она собиралась наверх, к нему, пока Рита на работе. Ты уже крепко спала. «Он женатый человек, – напомнила я. – Если ты выйдешь в эту дверь, молодая леди, я тебя никогда не прощу». Вот прямо так я ей и сказала: я тебя никогда не прощу. Понимаешь, я за нее боялась. Я думала – ей же в аду гореть целый месяц воскресений за такие проделки. Но она все равно пошла к нему. Бедняжка не могла с собой совладать – она всегда была слабой на… То есть еще девочкой она страдала астмой…
