Одетый в кольчугу и весь доспех воинский, стоял на башне терема своего князь, покусывал губы. Народ киевский смущался язычниками, но возмущения не произошло. Пока.
Вот ахнула толпа, раздалась в стороны, по склону надднепровской кручи катился деревянный истукан с позолоченной головой и серебряными усами. Рядом с ним бежали гридни и толкали его все ниже и ниже, когда он зацеплялся за камни и ямки. Несколько человек, закрыв лица руками, поглядывали на эту картину, но участия ни в чем не принимали. Вечером князь спросил воевод, бывших на разорении капища:
– Возмущения были?
– Да не… так, старухи поголосили маленько…
– Я приказал его, Перуна то есть, до порогов по берегам конно сопровождать, чтобы обратно, где бы ни прибился, дураки его на гору не возвернули. А как за пороги проплывет, тут уж и не вернется.
– Он, чай, не сам ходит, люди приволокут… – сказал князь.
– Да нет, – успокоил воевода. – Некому возвращать-то. Старики одни ахали да охали, а молодежи-то наплевать.
– Русы все креститься желают, а славяне уж давно наполовину крещены, почитай, в каждой семье христиане.
Оставшись один, князь долго сидел без света, в полумраке гаснущего вечера. Все происходило по его плану. Казалось, опасаться нечего, и все же ему было страшно. А вдруг, когда начнется крещение, возьмется чернь за ножи и потечет кровь… Шатнется престол княжеский, и все, что задумано, рухнет.
Может быть, в первый раз князь подумал не о том, что с ним станется, а о том, что с державой, столь большими заботами собираемой, будет. Неумело поискав восток, он обернулся к нему лицом и, вперяясь в пустой темный угол, еще боясь, что кто-нибудь увидит, стал на колени. Медленно вспоминая, от какого плеча к какому нести пальцы, перекрестился и прошептал:
– Господи, Владыко живота моего! Не ради себя, но ради народа нового взываю: помилуй нас и управи ко благу державу Твою…
* * *
– Яко же под державою Твоею всегда хранимы, – ревели басами дьяконы.
– И ныне и присно и во веки веков… – заливались ангельскими голосами приехавшие из Болгарии певцы митрополичьего хора.
– Аминь! – провозглашали священники, кадя и двигаясь в плывущей по улицам Киева толпе к Днепру.
Там был сооружен помост, на котором стоял князь с большим деревянным крестом в руках. Двумя цепочками вниз к Днепру стояло воинское оцепление, и огромная толпа медленно и осторожно спускалась к воде. У воды было еще несколько приготовленных вымостков, на них стояли священники и клир.
Часть священников и монахи стояли прямо в воде, куда спускался принимавший крещение народ киевский. В белых крестильных рубахах, которые всем предписано было иметь, а неимущим выдавались от княжьей казны, люди заходили в воду, и священники крестили их, подобно тому как крестил Иоанн Предтеча Спасителя, – погружением.
Окунувшиеся поднимались на помост и здесь принимали миропомазание и надевали кресты. У большинства крестящихся были восприемники, которые подавали полотенца и кресты и обнимали новообращенных и целовали их. Илья, стоя в толпе восприемников, крестил сразу несколько торков и двух печенегов, желавших креститься. Читая про себя молитву, он обещал Господу быть отцом и нести всю тяжесть отцовства по отношению к тем, кто избрал его.
– Господи! Думал ли я всего несколько лет назад, сидя неподвижно в Карачарове, что доживу до дня сего, когда, кажется, небеса с землей соединились, – сказал он Добрыне, что тоже крестил своих русов.
Когда священники и хор запели благодарственную молитву, вдруг кто-то крикнул:
– Смотрите!
Все обернулись в ту сторону, куда указывал крикнувший. По краю холма шли цепочкой, держась друг за друга, монахи печорские. Согбенные и древние, как сама земля, ослепшие от пещерной тьмы молитвенники за новый удел Христов, чьими молитвами и созидался ныне сей край православным.
Монахи прошли вершиной холма, благословили крестившихся и скрылись, опять уйдя под землю в бесконечные переходы пещер своих… Но явление их, вышедших словно бы из самых глубей земных, потрясло киевлян…
Что-то совсем новое происходило на этой земле, помнившей и Кия – воеводу славян древних, и Дира – князя их, и Аскольда – варяга, конунга, сокрушившего Царьград, и убившего его старого Олега; помнившей Игоря, Ольгу – первомолитвенницу за русов и народ православный…
– Здравствуй, Илья-богатырь! – услышал Илья звонкий голос. Он оглянулся. Мальфрида – Малуша, мать князя киевского, с двумя подростками-внуками поднималась, тяжело ступая, от воды по берегу на кручу Киевскую. – Давно я тебя не видела!
Илья молча пал перед нею на колени.
– Да полно тебе! – сказала старуха, смеясь. – Вон ты каков вблизи-то! Здоров! Здоров! А то я все на тебя из терема гляжу. Ноги-то уж плохо ходят. Спасибо, Ярослав помогает.
– Век за вас Бога благодарю, благодетели мои, – сказал Илья.
– Да полно! – сказал Малуша. – Ты князю служи. Служи! На нем – благодать богов… То есть Божия! – опять засмеялась Малуша.
Илья глянул на княжичей. Оба подростка смотрели на помост, где с князем, держащим крест, стояла в роскошном византийском уборе княгиня венчанная – Анна.
Двое худощавых подростков волчьими глазами глядели на нее.
– Ярослав, – позвал Илья, не догадываясь, кто из двоих кормил его, когда пребывал он в заточении.
Один из подростков посмотрел на него.
– Помнишь ли меня? Ты ведь мой спаситель.
– Помню, – сказал ломким мальчишеским голосом синеглазый и тощий мальчик. – Это ты меня позабыл. Не приходил ко мне…
– Да что ты, благодетель мой! Денно и нощно Бога за тебя молю. А что приходить? Приходил, да ты, вишь, в Полоцке был, а я – по заставам. Сколько лет не видались!
– Да вот нас крестить привезли! – сказал Ярослав. – А мать болеет – не поехала.
– Как же теперь тебя величать? – спросил Илья. – Кто ты в крещении?
– Да вроде Георгием, – сказал княжич недобро… – Но Ярослав я! – выкрикнул мальчишка. – Ярослав – это мое имя.
И воевода Илья Муромец увидел в синих глазах, в бледности лица мальчишки – Рогнеду. И кровь варяжскую – холодную, непримиримую…
«Вот она, крамола грядущая, – подумалось ему. – Не простит княжич Владимира, не простит никогда».
Ярослав, прихрамывая, повел бабушку к терему. Илья смотрел им вслед, и не стало в его душе радости. Ибо увидел он большие беды в державе новой, рожденной ныне.
Вечером факелы горели по улицам киевским, пели и гуляли новокрещеные русы и славяне. Но тихи и темны были кварталы еврейские и хазарские на Подоле киевском. Там крещения не приняли, и что принесет оно этим жителям киевским и подданным князя, не ведали, но боялись… Боялись погромов, обид кровных, боялись неизвестности…
Поутру несколько хазарских семей, погрузив детей и скарб на возы, подались в дальний путь к болгарам камским, державшим, как и хазары, закон исламский. Иудеи же пребывали в Киеве, ибо с падением Тьмутаракани бежать им стало некуда.
