– Да, – сказал Истома – говорят: «Учи ребенка, когда он поперек лавки лежит, а как лег вдоль – учить поздно».
– Он меня скоро в могилу уложит! И вдоль и поперек! – сказал старик, шутливо стукнув внука по затылку – Но – золотые руки! Руки золотые!..
Приметил Истома серьги работы мастера Вениамина. Потому что у Дарьюшки были такие же, а откуда взялись – видать, одной матери сказывала. Может, с того мать и слегла.
Видел Истома, что были у матери с Дарьюшкой секретные разговоры, видел у обеих глаза заплаканные. С той поры стала мать сохнуть, а Дарьюшка – черный платок носить. Да только разве пламя углем погасишь?
Пока Илья отходил от войны да от горя, Истома его не донимал лишними разговорами.
Илья вставал рано поутру, шел в деревянную Ильинскую церковь, еще Ольгой ставленную, и пребывал там до конца службы, поминая Марьюшку. И хоть было такое время горячее и по службе совсем тяжело, а князь Илью не звал и к службе не приневоливал.
Как-то сказали Владимиру:
– Что ж это, мол, Илья баклуши бьет, когда служба вся в разорении! Ему в степи управляться нужно, а он панихиды служит!
Владимир к самому носу говорившего бороду свою подставил, для пущего вразумления каблуком своим кованым на ногу говорившего наступил и глядел, как тот от боли бледнеет, а шелохнуться не смеет.
– Завидуешь? – спросил он зло. – Чужому счастью завидуешь? Так вот ни тебе и ни мне, грешному, так не любить, как Илье да Добрыне! У них не только рука богатырская, у них и сердце – не нашим чета! А коли ты так о службе радеешь – ступай сам служить, пока Илья жену оплакивает. И не мешай ему!
Так и пошел досужливый боярин в передовой полк – заставской службы попробовать, да там ему голову печенег удалый и снес.
На сороковой день справили помин, и строгий, черный как ворон болгарский священник сказал:
– Все, Илья! Больше нельзя плакать. У покойной одежды мокнут!
[16] Более сорока дней оплакивать нельзя!
Илья собрался в дружину под Белгород. Тут и приступил к нему Истома.
– Илья Иваныч! – сказал он, начиная издали. – Что с Дарьюшкой-то делать станем?
– А что с ней делать надобно?
– Да ведь она на возрасте – замуж пора.
– Ты что? Она дите совсем.
– Ан вот не дите! Это сказано, что родителям чада всегда дети малые, а вот люди-то и другое говорят. Нам уж обиняком давно про сватовство говорят.
– Вона как! – сказал Илья, даже растерявшись от неожиданности. Ему-то все казалось, что дочка в куклы играет. – Эх, давно ли через прыгалку скакала?
– Давно. Все ее подруги уж детишек нянчат, а наша – все в девках…
– Вот еще незадача! – вздохнул Илья. – Ну, замуж так замуж! А какие женихи-то хоть?..
– Женихи-то все достойные, да ведь не в том печаль… – начал мяться Истома.
– Что такое? – почуял недоброе Илья. – Уж коли начал – договаривай!
– А вот и скажу! – бесстрашно глядя в глаза хозяину, сказал верный холоп Истома. – Мне перед смертью матушка-покойница сказывала. Позвала как-то и говорит: «Погубил нашу Дарьюшку приворот черный. Помнишь ли ты, Истома, как Вениамин, Иосифа-еврея внук, Дарьюшке колечко серебряное дарил?» – «Как, говорю, не помнить, когда она носит его не снимаючи. Уж раз отдавали растягивать – пальчик опухать стал, мало сделалось!» – «То-то и оно! – говорит мне матушка наша. Видать, приворожил он ее перстнем этим, проклятый, ведь ни про кого слушать не хочет! Подавай ей этого Вениамина!»
– Так ведь он еврей обрезанный! – помертвел Илья. – Он ведь из Хазарин проклятой!
– То-то и оно!
– Да ведаешь ли ты, Истома, что там с детками бывает, у коих мать другого закона, нежели отец? Ведь их, как собак шелудивых, все общины гонят! Для всех они евреи, а для евреев – нет! Господи… Это же изгои ото всех!..
– Да все ей говорено! – по-стариковски посыпал слезами Истома. – Уж мать ее и била, и в погреб сажала! Ничего не подействовало! Подавайте, мол, Вениамина, не то в погребе на косе удавлюсь!
– А ну веди ее сюда! – крикнул Илья.
– Батюшка! Илья Иваныч!.. – завопил Истома, махая перед воеводою культей. – Не гневайся! Приворот это! Она не виноватая! Это не иначе как басурмане наворожили да опоили ее чем-то… Не гневайся! Ее пожалеть надо!
Илья бурей прошел по дому. Вышиб ногой дверь в девичью, где при лучине пряли девушки шерсть.
– Все вон! – сказал он.
Никого рядом не стало, будто и не было, только поднялась с лавки, уронив прялку, белая, как скатерть, Дарьюшка.
– Ты что удумала? – срывающимся шепотом сказал Илья. – Ты что?..
И, напоровшись на твердый взгляд синих Дарьюшкиных глаз, увидел в них взгляд и отца своего, и деда, коих ничто сломить и поколебать не могло.
– Ты., ты… – захрипел Илья. – Ты мать в гроб уложила! Ах ты!..
Дарьюшка вскинула подбородок с ямочкой, хотела, видать, что-то ответить. Но душная волна бешенства ослепила Илью. И он ударил ее – зло, наотмашь, тыльной стороной ладони, как бил в лютой сечи врагов, валя их в беспамятстве наземь.
Без стона, как стрелой пронзенная, упала Дарьюшка. Илья, все еще в бешенстве, кинулся к ней, но тонкая струйка крови алой змейкой вытекла из уголка ее удивленно полуоткрытого рта…
* * *
– Где я? – Илья очнулся во мраке, под низким сводом, едва освещаемым тусклым огоньком лампады.
– В печорах киевских… – глухо ответил, наклоняясь над ним, седобородый монах в куколе.
– А я тебя знаю! – сказал Илья. – Ты каликой ко мне в Карачаров приходил…
Монах не ответил. Подал питье в плошке, отер мокрым рушником потное лицо Ильи. И богатырь опять забылся странным сном-полудремой. Монах отошел к аналою, где было раскрыто Писание, и начал негромко вычитывать псалмы над болящим, бесноватым рабом Божиим Илией… А тот стонал и плакал в забытьи, виделись ему в бреду и отец покойный, и дед в светлых доспехах, побивающие каких-то всадников на конях, и кто-то громадный, огненноликий, направляющий их. Виделись странно разделяющиеся и сливающиеся в одно лица матери, жены и Дарьюшки, странно похожие и воплотившиеся в лике Богородицы. И себя видел Илья – маленьким, убегающим от всадника с арканом, с длинными, как у хазарина, косами и неподвижной клыкастой личиной, надвинутой на лицо… Он догонял Илью, душил арканом.
– Не дамся! Не дамся!.. – кричал Илья.
И, все перекрывая, грому подобный пророкотал голос:
«Отыди, сатана! Се воин мой!» И увидел себя Илья в доспехе серебряном, но в клобуке монашьем, с пламенеющим крестом в руке вместо меча…
И увидел Дарьюшку, на полу лежащую, со струйкой крови в углу рта.
