Совсем поздно ночью мы вышли на яркий неоновый свет круглосуточного рыбного рынка недалеко от порта, на Пайк Плейс. Зачем-то погуляли, продолжая разговор, между рядами закопанных в лед тунцов, палтусов и крабов.
Потом сели в случайной кофейне за углом. Тут как-то совсем не по-американски пахло хорошим кофе, на стеллажах стояли пакеты с разной арабикой, пирамиды симпатичных кружек и кофейников, украшенных смешной зеленой эмблемой с какой-то толстопопой зеленой русалкой, задравшей вверх почему-то сразу два своих хвоста.
Мы пили из огромных стаканов капучино под высоченной шапкой молочной пены и заедали забавными коржиками, чем-то похожими на давние, привычные, по одиннадцать копеек, из школьного буфета — только с кисловатыми ягодами смородины внутри.
Это я только потом выяснил, что кофейня была уникальным историческим местом, можно сказать, мемориалом: самым первым на свете “Старбаксом”. Их тогда за пределами Штатов вовсе еще не открывали, да и в самой Америке сеть только-только пошла в гору. А коржики оказались старинным британским удовольствием, из Шотландии родом, называется scone. Черт знает, как это произнести: сконы, сконсы, скоунсы, что ли…
Проще придумать ничего невозможно: я вот пока писал, опять испек.
Там для начала надо отмерить полную чашку мелкого черного изюма или каких-нибудь сушеных ягод (лучше всего черной смородины, но подойдет и клюква, и мелкая вишня, и черника), вылить на них рюмку водки или рома и отставить на полчаса, чтоб набухали.
Тем временем в широкой, удобной миске смешать полкило обычной (в смысле, не хлебопекарной) пшеничной муки с горсточкой муки кукурузной, тремя столовыми ложками мелкого сахарного песка, чайной ложкой соли и двумя пакетиками пекарского порошка-разрыхлителя. Нарубить мелкими кубиками полпачки очень холодного, а лучше даже подмороженного масла, всыпать в эту сухую смесь и быстро перетереть между ладонями так, чтобы получилась равномерная мелкая крупка вроде панировочных сухарей. Вывалить туда же замоченные ягоды вместе с остатками жидкости и перемешать.
Тут пора включить духовку — пусть заранее разогреется до 200 градусов — и приготовить противень: застелить бумагой для выпечки и слегка смазать ее сливочным маслом.
Теперь влить в миску с мучной смесью полтора стакана молока — тоже чем холоднее, тем правильнее — и быстро, энергично замесить тесто. При этом лучше взять в руки две вилки: от тепла ладоней тесто того и гляди превратится в размазню и будет липнуть ко всему вокруг.
Как только тесто соберется в аккуратный гладкий ком и отстанет от стенок миски, вывалить его на припудренную мукой доску, расплющить в блин толщиной сантиметра три и чайным стаканом или все-таки специальной металлической выемкой подходящего размера вырезать этакие толстенькие шайбочки. Обрезки, понятное дело, быстро слепить вместе и операцию повторить.
Получившиеся заготовки расположить на противне свободно, с расчетом на то, что по ходу выпечки они сильно располнеют и взойдут, смазать взбитым яйцом и поставить в духовку минут на 15–20, пока не подрумянятся сверху и пока спичка, воткнутая в самый толстый экземпляр, не выйдет наружу сухой.
За эти вот, прошу прощения, скоунсы — или сконы, или сконки, или как их там правильно по-русски — надо будет приниматься практически немедленно, пока теплые. При этом перед каждым укусом полагается выложить на краешек кусочек холодного масла, намазать сверху каким-нибудь душистым джемом — малиновым, например, апельсиновым или, скажем, абрикосовым — и откусывать тут же, пока масло не успело растаять.
Иван Геннадьевич, вы ведь читаете это и знаете, что это про вас, хоть я для конспирации все-таки сменил вам имя. Отзовитесь, что ли. Я вас теми коржиками угощу. Помните коржики?
КОРЗИНКА СКОУНСОВ НА БОЛЬШУЮ КОМПАНИЮ
(получится штук пятнадцать)
500 г пшеничной муки и еще горсть кукурузной
2 пакетика (по 10 г) пекарского порошка-разрыхлителя
3 столовых ложки сахара
120 г холодного сливочного масла и еще кусочек — на смазку противня
1 полная чашка мелкого черного изюма или каких-нибудь мелких сушеных ягод
1 рюмка водки или рома
300 мл холодного молока
1 яйцо
1995. Подожди немного, отдохнешь и ты
Магрэ из утиных грудок
От Сен-Клара до Эстрамьяка, Гасконь, Франция
Пьер Босев провел в России в общей сложности почти десять лет. Но с точностью не только до дня, а и до часа, до минуты помнил, когда именно в его судьбу ворвалась эта страна, когда она с ним понеслась. Он столько раз и в таких подробностях описывал сам момент, произносил свое смачное poneslass, что я уж, кажется, выучил всю историю наизусть.
В квартиру неподалеку от трех вокзалов, где помещался и офис, и служебное корреспондентское жилье московского бюро французской газеты “Фигаро”, они с женою добрались из Шереметьева, когда прилетели со всем своим скарбом в самый первый раз, уже вечером. Свет на лестнице не горел, и они принялись в кромешной тьме нашаривать замочную скважину на незнакомой двери. В ту самую секунду, как замок провернулся, из дальнего конца темного коридора загремел в пулеметном ритме телетайпный аппарат. Тогда ведь сообщения информационных агентств шли еще по телетайпу, помните?
Пьер пошел вслепую на грохот, криво-косо оторвал только что вылезший наружу кусок ленты и, часто чиркая зажигалкой, которую все задувало сквозняком, прочел свою первую депешу на новом месте.
“Москва, 28 апреля 1986, 21:00, ТАСС, срочно:
На Чернобыльской атомной электростанции произошел несчастный случай. Один из реакторов получил повреждение. Принимаются меры с целью устранения последствий инцидента. Пострадавшим оказана необходимая помощь. Создана правительственная комиссия для расследования происшедшего”.
И ни единого слова больше.
Это было первое публичное сообщение, которое наконец выдавила из себя советская (тогда совсем еще советская, да) информационная машина — почти через двое суток после катастрофы.
Пьер выдерживает паузу и повторяет свое знаменитое, с нажимом и с особенным значением:
— Iponeslass.
Вот как она в ту минуту poneslass, так и не останавливалась доя Пьера десять лет.
Политическим репортером он был блестящим, и аналитиком оказался тонким и необыкновенно глубоким. И если кого признавали настоящим дуайеном интернационального журналистского сообщества, собравшегося в Москве 80-х и 90-х — в то самое время, когда оказалось, что именно здесь — подлинный рай мировой политической журналистики, истинный репортерский Клондайк, где так легко и лихо делаются громкие имена, грандиозные карьеры, Пулитцеровские премии, — так именно его, Босева. Черт его знает, отчего он настолько хорошо понимал смысл всего, что тут происходит, почему настолько точно чувствовал строй и логику здешней нелепой жизни в странные годы, на выходе из советской всеобщей дури. Ни в какие славянские корни, ни в какую “родственную душу” я не верю, конечно. Хотя да, фамилию “Босефф”, с ударением на последний слог, он получил только в Париже, где осел наконец после долгих скитаний по всей Европе. А вообще-то родился он Петром Бочевым, болгарином, в Македонии, правда.
