Помидоры ни в коем случае не перемешивать, а то они все помнутся и полопаются, но только пару раз встряхнуть сковородку, чтобы горячее масло окатило их со всех сторон.
Буквально через минуту осторожно вывалить помидоры вместе с соком и кипящим маслом в просторную низкую миску, разбросать сверху моцареллу, нарвав ее прямо руками на неровные комки с грецкий орех величиной. Напоследок рассыпать поверх сыра молоденькие, светлые листочки зеленого базилика. Миску прикрыть перевернутой тарелкой на три минуты, пока моцарелла слегка подплавится, а помидоры пустят сок и все это, само собою смешиваясь с горячим маслом, образует дивный соус, — а тем временем нарезать серый хлеб толстыми ломтями, чтобы удобно было ломать и макать.
— Ты как думаешь, вот этот цвет, ну, цвет плаща Ангела, — вот этот красный или не красный, а вот тот, который там, этот немыслимый цвет — он как-нибудь называется? Ну, есть у него строгое имя, художники же как-то умеют его описывать, обозначать?
— Может быть, это пурпурный. Я пурпурный всегда так себе представляла.
— Да? Я вот даже и не представлял. Слушай, ну как он все-таки ее уговорил, а? С ума сойти…
ТЕПЛЫЙ САЛАТ ИЗ ПОМИДОРОВ С МОЦАРЕЛЛОЙ И ЧЕСНОКОМ
(на шестерых)
1,2 кг маленьких “кистевых” помидорчиков
4 средних головки моцареллы (обычно они бывают по 125 г)
5–6 крупных зубчиков молодого чеснока
Небольшой пучок молодого зеленого лука
3 веточки базилика
Полстакана оливкового масла “экстра верджин”
Черный перец, соль
2006. Гранитные рыцари все еще здесь
Куриные грудки с рокфором
Угол Университетской и улицы 17 Вересня, Львов, Украина
Время от времени мне звонит кто-нибудь из старших детей и в очередной раз говорит своим ироническим, вполне оформившимся баритоном, что вот, мол, папа, опять та же история. Дескать, есть час времени до прихода всей компании, а я стою тут перед прилавком и ничего, кроме скучных куриных грудок — хотя вроде ничего себе, приличные такие грудки, свежеохлажденные, — не вижу и, что бы из них такого впечатляющего завертеть, не соображу, выручай.
А чего соображать: бери этих грудок по числу едоков и иди в сырный отдел, попроси кусок какого-нибудь такого пахучего, с прозеленью, только скажи, чтобы отрезали не наискосок, а плоским толстеньким брусочком прямоугольным, тебе так потом удобнее будет. Ну, и дальше рассказываю, что к чему. Детка выслушивает с почтительным вниманием — эх, если б они в других, не связанных с едой, случаях так слушали бы меня — и соглашается: звучит отлично и возни, в общем, не много, короче, годится, спасибо, отец. И интересуется тут же: а где это взял?
Где взял, где взял… “Под Бобом” нашел. А то, можно подумать, ты не в курсе этой эпопеи.
Далеко-далеко отсюда, в сказочном городе Львове, практически в центре затонувшей Атлантиды — пышной, но какой-то неуловимо опереточной Австро-Венгерской империи, — посреди старого буржуазного квартала за спиною помпезного университетского здания, построенного когда-то для заседаний гоноровой Галицийской рады, там, где переламывается тупым углом улица 17 Вересня, стоит Дом с рыцарями. До сих пор стоит, ей-богу: если не веришь, пойди в Google Мар, разыщи место сам — тебе ж это три клика мышью буквально. В простенке прямо между угловыми окнами второго этажа торчат фигуры двух рыцарей в латах, положивших руки в каменных рукавицах на край высоких гранитных щитов. А за этими окнами и этими рыцарями жил-был веселый пижон, позер и безобразник, красавец и выдумщик, первый, как говорили, жених города — по прозвищу Боб.
Этажом же ниже, в угловой части первого этажа, испокон веку помещался ресторан: сначала назывался “Праздничный”, в 1957-м переименовали в “Фестивальный”, и под этой вывеской он дожил до самых времен новейшего украинского капитализма, когда его сменило высокоэффективное предприятие сети независимого национально ориентированного фаст-фуда “Пузата хата”. Ну, а улицу тогда же патриотично нарекли именем Січових Стрільців.
И все это время — с самого открытия, году, что ли, в 50-м, и, как рассказывают, по сей день, — это заведение обозначалось городской молодежью одним и тем же условным наименованием “Под Бобом”. А Бобом этим легендарным, дитя мое, был твой дедушка, а мой, соответственно, папа, которого звали, как ты помнишь, Борисом Михайловичем.
Все остальное — история. Собственно, теперь уже — история Европы, а не просто так, частная хроника одной семьи. Дело в том, что Львовский университет — один из старейших в мире — к концу войны оказался пустым и разоренным. Половина профессуры осталась во рвах Лисиницкого леса и в оврагах за Яновским концлагерем, вместе со всей еврейской общиной Галиции. Другая половина, говорят, в июле 44-го ушла с немцами на запад. В 1948-м издали постановление — университет восстанавливать, собирать профессуру заново, лучшую, со всего Союза: вроде как вопрос престижа — продемонстрировать миру возрождение советской науки…
Вот так деда, на тот момент завкафедрой русской и советской литературы Ярославского областного пединститута, и мобилизовали на университетский фронт. Со всем семейством: с моей, соответственно, бабушкой, преподававшей в том же Ярославле синтаксис и морфологию русского языка, с теткой моей Лялей, которой тогда было лет десять, и с тем самым будущим легендарным Бобом — он только-только собирался в первый класс.
Профессорская квартира в “Доме с рыцарями”, куда возрожденный университет по разнарядке вселил семейство новоназначенного декана филологического факультета, оказалась поразительным образом совершенно не разграбленной. Мебель, посуда, чуть ли не фотографии в рамочках, так и оставшиеся висеть на стенах, и зонтики, навсегда забытые в плетеной стойке у входной двери, — все сохранилось от ушедшей эпохи и бежавшей семьи.
В этой квартире, среди этих безымянных теней, им предстояло прожить почти пятнадцать лет. За следующие пятнадцать лет студенты и аспиранты, выпущенные дедовым факультетом, образовали целое научное направление, полноценную “львовскую школу русской филологии”. Ляля превратилась в писаную красавицу и в первый раз вышла замуж. Боб вырос, прославился своими выходками и романами на весь город и невзначай наименовал заведение этажом ниже.
Никто из тех, кто в сегодняшней безликой “Пузатой хате” по-прежнему объясняет кому-то по мобильнику, что “сидит под Бобом”, понятия не имеет, о каком таком Бобе идет речь. Кольцо замкнулось: он сам стал бесплотной тенью, вот только от него осталось не лицо, как от тех, что смотрели на пришельцев со стен этажом выше, а наоборот, одно имя.
Теперь получилось, что от того львовского быта у меня не сохранилось ничего: ни щепки, ни гвоздика, ни картинки. Только рассказы, адрес дома, вокруг которого я, сам не зная зачем, бродил однажды ярким осенним утром, глядя на плотно задернутые кем-то шторы второго этажа, за плечами двух гранитных рыцарей. Ну, и еще несколько рецептов, навсегда поселившихся на нашей кухне с тех пор, как принесла их повариха с ресторанной кухни внизу: ее иногда нанимали на подмогу, когда у деда собиралась большая профессорская компания.
