Дымящаяся поверхность бишопа медленно крутится широкой воронкой, и на ней иногда всплывают ломти разваренного апельсина. Лена разливает темно-бордовый настой по кружкам.
— Понимаете, — суховатая, деловитая рыжая Лина затягивается “Жиганом” без фильтра, — мы с Леной берем ребенка в Лаосе, и нам только поэтому придется съехать на берег. А так мы — восемь лет, и ведь хорошо: сидишь с той стороны, что на воду, смотришь, мимо проплывает кто-то изредка, и не вспомнишь часами, что Принценграхт, центр города, даже в сезон, когда туристы. Но ребенку опасно на барже, палуба скользкая, веревки всякие. А вам двоим отлично будет, не беспокойтесь, эти баржи очень живучие, наша 1915 года постройки, и ни единой заклепки не выпало в швах. А что, говорят, качает, — разве вы чувствуете, что качает, а? Ну хоть немножечко? Качает?
Не качает совсем, нет. Это правда. Вот только бишоп этот ихний лупит прямо в затылок с размаху. Как я теперь встану? А еще идти в трюм, дизель смотреть. Баржа на канале в центре Амстердама, прямо на Принценграхте, за углом от рынка Ноорденмаркт буквально. Очуметь можно. Или, на выбор, фанерный садовый домик посреди грязного глиняного пустыря в ста верстах от Кольцевой, по Рязанскому направлению, — или вот эта баржа: двадцать четыре на пять метров полированного дерева с раздельным санузлом, целым огородом в горшках на палубе и письменным столом вон там, у кормового иллюминатора. Что с ценами в мире творится? А со мной что? Что я буду тут делать?
Или нет…
— Нет. На маяке никто не работает уже лет пять. Там полная автоматизация: даже лампу, когда раз в несколько месяцев перегорает, специальный робот меняет. Стекла фонаря моются тоже автоматически. Так что на маяке вам места не найти, как и никому из нас. Но зато вы будете на него любоваться каждый день. Вы не представляете себе, как это выглядит в настоящую бурю. Не когда волны, как сейчас, — это хорошие волны, я ничего не говорю, но все-таки это не буря. Буря бывает в конце ноября, вы немножко опоздали. Ну, в феврале еще иногда, в начале марта. Вот это да, я вам скажу. Море бьет прямо в башню. Иной раз смотришь, и понимаешь, почему это все называется Финистер.
Finis Terre. “Земля кончилась”. Я понимаю. Финистер — департамент, к которому относится этот угол полуострова Бретань, выставленный европейским континентом, как локоть, прямо в океан. А городок Пенмарш — в самой крайней юго-западной точке Финистера. А Экмюльский маяк — на самом краю скалы, которой Пенмарш прикрывается от бешеного океанского прибоя. Шестидесятиметровая четырехгранная гранитная башня со стеклянным фонарем наверху, чей огонь виден за двадцать пять морских миль уже сто двадцать лет без единой ночи перерыва.
— Вы грога подливайте себе, подливайте сами. — Мишель стучит пальцем по моему пустому стакану. — У нас так принято. Каждый себе сам наливает, потому что кто же знает, где кончается ваша норма. Это только вы сами скажете, хватит вам или еще.
Я наливаю. Второй этаж вон того, через тесную площадь, почти черного, иссеченного жестким морским бризом дома с окнами в частых белых переплетах, с высоченными каминными трубами по торцам, с широкими козырьками мансарды, развернутыми прямо на бесконечный горизонт и закат. Наверное, нам уже хватит. Или еще? Здесь же можно на море смотреть: день за днем. А?
— Грохот вы перестанете слышать, вот попомните мое слово. — Мишель, оказывается, продолжает меня уговаривать. — Тут со всеми так. Приезжают, удивляются: “Как вы живете, когда так грохочет”. А через неделю-другую человек уже не слышит, как оно бьется в берег, в маяк. Просто не слышит, привыкает, и к нему, и к ветру вообще. И вы привыкнете, точно.
Может быть. Наверное, и правда привыкнем.
Или нет…
— Глогг, в сущности, примитивная вещь: вино, портвейн, виски, специи, ну еще там кое-что, для красоты… Но ведь у кого-то получается так, что полжизни не забудешь, а у кого-то — отрава: только с ног валит, как кувалдой, а впечатления никакого. Я вот сюда за глоггом сколько лет хожу, в Royal, каждую осень и зиму, как похолодает окончательно. И не я один, вы уж поверьте. Royal — это целая институция: во всем Эдинбурге другого такого места нет. Может, не самое старое заведение, есть пабы гораздо древнее, но самое знаменитое уж точно.
Из-за огромной барной стойки полированного темного дуба с бронзой просторный зал просматривается как с капитанского мостика. Когда пьешь глогг, обеими руками придерживая здоровенную стеклянную кружку, нужно уметь схлебывать с поверхности зернышки миндаля, которые там плавают, а потом еще предстоит выловить ложкой оранжевую медузу разваренной кураги. И еще изюмины попадаются, пропитанные горячей спиртной микстурой.
Мистер Самуэльсон, агент, жмурится, хлюпает, булькает, сопит и смотрит поверх края своей кружки с глоггом, смотрит.
За столиком у окна жилистая девица в полосатом свитере, поминутно отбрасывая спадающую на лоб желтую прядь, строчит что-то в большой тетради, низко склонившись над собственными карандашными строчками. Ровно у нее за спиной — седоватый джентльмен в зеленом вельветовом пиджаке с замшевыми локтями, трижды обернувший шею романтическим черным шарфом, осторожно перебирает клавиши своего ноутбука. На противоположной стороне зала пялится в экран другого ноутбука еще какая-то тетка, сильно накрашенная, потрепанная, но чему-то, что, видно, сама только что настучала, улыбается во весь рот.
— Вот почему сюда столько народу приходит писать, как вы думаете? А потому что они все про Роулинг начитались. Известно же, что она первый том “Гарри Поттера” написала, сидя в кафе, чуть ли не на салфетках. Так считается, будто это именно здесь: просто кафе красивое, в викторианском стиле, к тому самому антуражу, что в “Поттере”, как раз подходит. Вот и сидят тут, сочиняют, надеются, что и им повезет. А на самом деле писала-то она не тут, а в Nicholson's, это вообще по ту сторону Замка. Там теперь китайский фастфуд с самообслуживанием — неромантично, в общем, туда сочинители и не ходят. Впрочем, какая разница. Эдинбург — такой город, что в нем где хочешь можно писать. Он сам как кусок романа. Дом ваш совсем не старый, но квартира очень романтичная, в двух уровнях, отдельный вход прямо с Морей-плейс. Там, между прочим, ежегодно осенью раскидывают шатры для книжного фестиваля. Вам будет интересно… А вы, наверное, тоже писатель?
Я? Да ну что вы, какой из меня… Ничего общего. Видите ли…
Или нет…
Просто когда год кончается, настроение накатывает опять. То есть не так: “накатывает” — это откуда-то снаружи. А это растет изнутри, изнутри. И идея сесть с горячей кружкой перед окном приходит одновременно. Неизменно, к концу декабря. Специальная такая кружка, особенный дух корицы и апельсина, непривычные, как будто чужие мечты. Откуда?
Кстати, в Сен-Гилем-лё-Дезере я никогда не был. В отличие от Амстердама, Эдинбурга и, кажется, даже Пенмарша. А вы как думали-то? Я же и не скрывал: факты, изложенные в этих моих историях, полностью соответствуют действительности. А все остальное я выдумываю.
В общем, идите на кухню: вино варить и мечтать. Какая ни на есть, а все зима.
