На одном конце скамьи расположилась, нога на ногу, женщина в коротких легких штанишках весьма забористой расцветки; ее правая нога была прямо-таки черной от бесчисленных татуировок. На другом конце скамьи сидел мужчина и читал газету. Заголовок на первой полосе гласил:
ЛЮБОВНИКИ-ТЕРРОРИСТЫ
СИДНЕЙ ГОТОВИТСЯ К АТАКЕ
Мужчина только головой покачал и пробормотал:
– Да пристрелить этих ублюдков следовало бы, вот и все.
И Куколка вспомнила, что почти то же самое заявила и она сама всего двадцать четыре часа назад, точно так же качая головой, когда прочитала тревожный заголовок в газете, оставленной кем-то в кофейне. Только теперь выходило, что этот незнакомый мужчина, качая головой, обвиняет в терроризме… ее и Тарика! И на нее вдруг разом нахлынули все те мысли, которые она так старательно гнала от себя. Желая отойти от мужчины с газетой подальше, она встала, сделала несколько шагов и была вынуждена остановиться и ухватиться за колонну, так сильно вдруг забилось у нее сердце и закружилась голова.
«Не сомневаюсь, эта женщина имеет самое непосредственное отношение к данной истории», – услышала она голос очередного гостя, приглашенного в радио-шоу.
«Я тоже ничуть в этом не сомневаюсь», – с энтузиазмом поддержал его ведущий.
«Но, знаете, Джо, – сказал гость, – мне бы вот на какой вопрос хотелось узнать ответ: зачем они это делают?»
– Опять этот гребаный Джо Козак! – буркнула женщина с татуировкой на ноге. – И ток-шоу у него дерьмовое, и сам он полное дерьмо, а они еще и пресмыкаются перед ним так, словно он гребаный правитель этого гребаного Сиднея.
«Ну, на ваш вопрос я отвечу так, – начал «гребаный Джо Козак», – чтобы завоевать страну, существует куда больше способов, чем обыкновенная война. Взгляните на первые полосы сегодняшних газет и, как мне кажется, сразу поймете, что я имею в виду».
Причалил паром, и какой-то человек крикнул с мостков:
– Есть кто-нибудь до Мосман-коув? – И Куколке пришлось срочно отлепиться от колонны.
40
Миновав кондиционированный салон парома, Куколка вышла на корму, где народу было гораздо меньше, а стало быть, ниже была возможность, что на нее станут пялить глаза. Когда паром развернулся, подняв крутую грязноватую волну, Куколка села, надела темные очки и стала смотреть на залив. Судно двигалось плавно, неторопливо, и город тоже приближался медленно, посверкивая в яростном потоке солнечного света окнами своих башен; Сидней был прекрасен, особенно хороши были его великолепные дороги и чудесные прибрежные особняки.
И все же, куда бы Куколка ни посмотрела, она не могла избавиться от мысли о том, что каждый день в этом прекрасном городе люди страдают от унижений и оскорблений, что повсюду правят ненависть и алчность, что верх всегда одерживают глупость и смерть. Еще хуже было то, что люди по своей воле предпочитают смириться с тем, что для них неприемлемо, и прожить всю жизнь во лжи, терпя все, даже если оно для них совершенно невыносимо, в надежде, что их, может быть, оставят в покое. Вот только ее-то теперь в покое не оставят никогда. Однако она понимала, что по-прежнему будет все принимать и со всем мириться. А что же еще, разумно возражала она себе самой, остается? Ведь только в таком случае все может закончиться хорошо, не правда ли? Только если она будет по-прежнему со всем соглашаться и почти все принимать, а кое-что попросту глотать, не задумываясь и продолжая улыбаться той, совсем не свойственной ей улыбкой – вот тогда все это, возможно, закончится столь же внезапно и нелогично, как и началось, и жизнь ее вернется в привычное русло.
Солнце в небесах словно взорвалось, разлетевшись на тысячу пронзительно вопящих кусочков агонизирующего света, и Куколка поспешно опустила глаза на покрытый грязной коркой металлический пол парома. Голова разболелась, в животе что-то булькало. Но, самое главное, даже здесь, на воде, она не чувствовала себя в безопасности.
Когда паром подошел к причалу в бухте Мосман-коув, Куколка сошла на берег и, стараясь поскорее уйти от палящих яростных лучей, свернула на асфальтовую дорожку, которая, огибая песчаниковые утесы, неторопливо вилась в роскошном зеленом туннеле из мангров и пальм. Рядом на ветвях эвкалиптов отдыхала целая колония попугаев. Казалось, даже птицам слишком жарко, и они в кои-то веки притихли, не разрывая, как обычно, поднебесье своими пронзительными криками. Это безнадежное смирение громкоголосых созданий и приятная прохлада, царившая на тропе, несколько успокоили Куколку.
«Уайлдер права, – убеждала она себя. – Это просто какая-то безумная ошибка. И потом, они ведь даже ее личность не установили, а возможно, и никогда не установят. У них есть только один, очень плохой, кусок видеозаписи с неясной женской фигурой, которая вполне может принадлежать любой из миллиона сиднейских женщин».
Куколка свернула с тропы и выбралась на дорогу, идущую по краю утесов, а затем оказалась на широкой улице, по обеим сторонам уставленной роскошными европейскими автомобилями, и наконец добралась до великолепного особняка на верхнем конце улицы, откуда открывался вид на залив и на город. Украшенная резьбой парадная дверь была предусмотрительно распахнута настежь, но Куколка все же постучалась и громко поздоровалась, прежде чем пройти внутрь.
Сколько бы раз она ни приходила в этот дом, он всегда производил на нее потрясающее впечатление, такой он был светлый и красивый; в каждой детали его интерьера сквозил поистине безупречный вкус. Она повесила сумочку, как делала это каждую неделю, на стойку для пальто рядом с картиной Миро
[17], висевшей в холле, и стала ждать.
Куколка совершенно не разбиралась в живописи, но хорошо знала, что это именно Миро. Еще в самый первый свой визит сюда она спросила, кто это написал, потому что картина ей очень понравилась. Позднее она отыскала Миро в Google и была удивлена тем, что знакома с человеком, у которого достаточно денег, чтобы владеть подлинником такого автора.
На картине был изображен довольно странный маленький человечек с глазами огромного жука и квадратным туловищем, практически лишенным рук и ног и странно разлинованным, как для игры в крестики и нолики, и одновременно напоминавшим решетку в тюремной камере. А в животе у человечка Миро изобразил красное солнце и голубое небо, точно заключенные в эту темницу.
И картина Миро, и сам дом принадлежали Фрэнку Моретти. К нему-то Куколка и пришла. Он жил один, и у него, похоже, была куча денег. Во всяком случае, он легко платил за все, что ему было нужно. За садовников, поваров и уборщиков. За развлечения. И за красоту.
– Красоту я ценю превыше всего, – говорил он Куколке. Он заявлял ей нечто подобное не раз и не два, он повторял это без конца, да и вообще почти все, что говорил ей Фрэнк Моретти, она до этого уже слышала, по крайней мере, несколько раз.
