– Это, – говорил он, – одна из вершин западной культуры. Даже когда террористы разрушат все вокруг, ноктюрн Шопена будет по-прежнему существовать, и люди будут им восхищаться. Впрочем, чтобы в полной мере оценить этот ноктюрн, нужно, наверное, быть итальянцем.
Фрэнк Моретти говорил так, будучи уверенным, что Куколке Шопен не нравится, и это его раздражало, потому что каждый понедельник в одиннадцать часов утра она обязана была демонстрировать стриптиз у него в библиотеке именно под звуки Шопена.
– Возможно, ты из тех людей, которые внешне очень красивы, – иногда задумчиво произносил он, – но не обладают ни музыкальным слухом, ни тонкой, откликающейся на красоту душой.
Впрочем, Куколке Шопен как раз нравился. Вот только по утрам в понедельник, когда она медленно раздевалась в библиотеке Фрэнка Моретти, демонстрируя ему обнаженное тело, этот ноктюрн, поставленный на повтор, звучал снова и снова и с каждым разом казался ей все более печальным.
Во всяком случае, показывать под эту музыку стриптиз было делом совершенно безнадежным. Уж на что отвратительной была та музыка, что звучала у них в клубе и прямо-таки оглушала наркотическим ритмом басов и ударных, но она, по крайней мере, вполне соответствовала тому, чего зрители ожидали от девушек, танцующих на пилоне, и внутри этих громогласных мельничных жерновов Куколка даже обретала некое спасение. Грохочущая музыка как бы отгораживала ее от жадных глаз зрителей; она уничтожала всякие мысли, кроме мыслей о движении. Но души ее она совершенно не затрагивала. В общем, для Куколки она была чем-то вроде скафандра, внутри которого она чувствовала себя в безопасности.
Она понимала, конечно, что является далеко не первой из тех, кого Фрэнк Моретти нанял для демонстрации стриптиза. Иной раз он даже рассказывал ей о некоторых женщинах, бывавших здесь раньше, которым тоже платил за то, чтобы в приватной обстановке смотреть на их обнаженные тела. Он вспоминал, что у одной, например, была дивной формы шея, у другой – изящные лодыжки, у третьей – великолепный переход от бедер к ягодицам. Изабелла могла похвастаться изысканными плечами. У Кайлин были несравненные бедра. У Алекс груди были маленькие, но идеальной формы, а живот у нее, по словам Моретти, и вовсе был безупречен. Он говорил о них как о картинах, которые можно купить и продать, как о вещах, которые не только демонстрируют собственную красоту, но и подчеркивают его в высшей степени утонченный вкус.
Моретти говорил, не умолкая, до тех пор, пока Куколка не начинала раздеваться; таким образом, его молчание всегда служило для нее сигналом начинать танец. Но пока она медленно снимала платье от Prada, пока ленивым движением, словно лаская себя, проводила руками от плеч к кистям и от лодыжек к бедрам, пока она неторопливо крутила попой, слегка покачивала бедрами, принимала такие позы, которые дали бы Фрэнку Моретти возможность в полной мере насладиться красотой ее плеч и изящным изгибом шеи, пока расстегивала бюстгальтер и снова поворачивалась к нему лицом, подхватив обнаженные груди руками, – все это время непрерывно звучал Шопен, и его музыка говорила ей: все это напрасно, напрасно, напрасно.
Каждый раз, когда она представала перед Моретти совершенно нагая, он придвигался ближе и принимался изучать ее тело, как коллекционер изучает мельчайшие особенности расцветки крыльев только что пойманной бабочки. Затем он заставлял Куколку повернуться к нему спиной и несколько минут внимательно рассматривал ее сзади. Время от времени она слышала негромкие взвизги мотора инвалидного кресла – казалось, это ребенок лениво забавляется с электроигрушкой, а на самом деле это Моретти маневрировал вокруг ее обнаженного тела, изучая его с разных позиций. Иногда у Куколки возникало ощущение, что она на приеме у гинеколога, но затем до ее слуха вновь доносились печальные звуки рояля, прерываемые скрипучим «Да… да… да…» Фрэнка Моретти, и она понимала, что находится совсем в другом месте.
«Как же печален этот мир!» – думала она. Оглушительная музыка в клубе лгала, твердя и танцовщицам, и глазеющим на них мужчинам, что они еще молоды, что их молодость будет длиться вечно, что смерть еще где-то очень далеко, что их силы и энергия неисчерпаемы, что жизнь столь же неуклонно и упорно стремится к лучшему, как это утверждает и звучащая здесь музыка – сто сорок ударов оглушительного бита в минуту. Слушая эту лживую музыку, Куколка раздевалась с легкостью, ибо музыка обеспечивала ей маску, прикрытие. Но Шопен заставлял ее душу поспешно воссоединяться с телом, как бы сама она ни хотела этому помешать. Музыка Шопена сразу обнажала для нее ужасную, даже гнусную истину: она, Джина Дэвис, предстает перед этим миром совершенно голая и абсолютно одинокая.
Как только Куколка завершала стриптиз, а затем и свой обычный эротический танец, Моретти сразу удалялся и больше уже не показывался. А она, быстро одевшись и пройдя через главную гостиную, выходила в холл. Там, напротив картины Миро, у стены, стоял красивый боковой столик эпохи Людовика XV, и на нем – фотография в рамке и синее керамическое блюдо.
Однажды Куколка взяла эту фотографию в руки и внимательно ее рассмотрела, пытаясь соотнести снимок с тем малым, что Моретти ей о себе рассказывал – о том, как ночью его автомобиль лоб в лоб столкнулся с грузовиком, который занесло. На черно-белом снимке она увидела молодого мужчину с великолепным телом; его мускулистые ляжки были обтянуты короткими тесными шортами, модными в 1970-е годы. И пляж она сразу узнала: это была Кронулла, излюбленное место отдыха всех «уэсти»; она еще, помнится, удивилась, почему это сын таких богатых родителей выбрал столь странное место. Но больше всего ее потрясло тело молодого человека; она никак не могла соединить красавца на фотографии с тем ужасным, изуродованным страшной аварией инвалидом, которого знала как Фрэнка Моретти.
Впрочем, куда больше, чем фотография молодого Моретти, Куколку интересовали три стодолларовые купюры, которые она всегда находила перед уходом на синем керамическом блюде. Именно о такой еженедельной форме оплаты ее услуг они с Моретти договорились заранее. И этот странный ритуал, столь же регулярный, как утренние телепередачи, и столь же бессмысленный, тоже был ими оговорен заранее. Впрочем, для Куколки в нем, по крайней мере, было куда больше смысла, чем в утренних телепередачах.
Но на этот раз Куколка не успела даже закончить свой обычный танец, когда мобильник Фрэнка Моретти слабо пискнул, сообщая о полученном эсэмэс. Моретти глянул на экран, что-то проворчал и, не говоря ни слова, исчез в кабинете. Куколка некоторое время ждала, потом, поскольку он так и не вернулся, оделась и прошла на кухню, чтобы выпить воды.
Рядом с холодильником, примерно на высоте груди, висел маленький плоский телевизор LCD – такая высота была как раз удобна для Моретти; телевизор был включен, и там шла какая-то информационно-развлекательная программа. Куколка налила себе стакан воды, слушая, как телевизор бормочет что-то о матрасах «с поистине волшебным покрытием». Действие проглоченных утром антидепрессантов и нейролептиков уже начинало ослабевать, и ей все сильней становилось не по себе. Внутри словно что-то царапало, и она мечтала снова принять любимые пилюли, а может, и к наркотикам прибегнуть. Руки у нее так дрожали, что она даже воду расплескала. И, вытирая лужу, услышала, как в телевизоре кто-то сказал: «Да, это верно, Холли. Сегодня вечером у нас, на 6-News, действительно эксклюзивный материал в шоу Undercurrent.
