– Здесь жертва я, – вопил он, – а не эта сука! – В коридоре открылась какая-то дверь, из нее вышел полицейский и двинулся к этому типу, но тот вдруг выхватил из кармана шортов нож и во весь голос заорал: – Да почему же мне с собственными ребятишками видеться-то нельзя? Я ведь всего лишь хочу родных детей повидать!
И тут буквально отовсюду хлынули полицейские; некоторые из них были вооружены дубинками. Они быстро оттеснили остальных посетителей от разбуянившегося рабочего, который вовсю размахивал ножом, и кто-то из полицейских, выхватив револьвер, крикнул ему:
– А ну брось нож и ложись на пол!
«Они его убьют, – подумала Куколка, – точно так же, как убьют и меня».
– НЕМЕДЛЕННО брось нож!
Теперь Куколка уже не в силах была сдерживать бившую ее дрожь; вокруг пронзительно орали люди; тот тип с ножом все еще продолжал что-то выкрикивать насчет того, что ему не дают видеться с детьми, и второй полицейский приставил ему к затылку пистолет. В этот самый момент Куколку кто-то сильно толкнул, и она оказалась у самой стены за автоматом по продаже прохладительных напитков, рядом с грязноватой аборигенкой, от которой довольно-таки противно воняло. Аборигенка повернулась к ней и сказала:
– Да черт с ней, с этой гребаной полицией! Я лично немедленно отсюда смываюсь. Ты как, идешь?
Пожалуй, и впрямь нет особого смысла здесь оставаться, подумала Куколка, можно ведь и в другой раз прийти. Эту двойную мысль она восприняла с огромным облегчением. Все равно ведь полицейские заняты тем типом с ножом, а до остальных посетителей им и дела нет, лишь бы под ногами не болтались. Стараясь держаться поближе к стене, Куколка и аборигенка мелкими шажками добрались до двери и вслед за молодой женщиной, толкавшей перед собой коляску с близнецами, вышли на улицу.
Больше всего Куколке хотелось бежать, чтобы поскорее оказаться как можно дальше от этого места, но она боялась привлечь к себе внимание. Лишь оказавшись на Ливерпуль-стрит, пересекавшей Испанский квартал, она сперва немного ускорила шаг, а потом и вовсе сорвалась с места и помчалась туда, где на перекрестке виднелся зеленый огонек светофора; она и после перекрестка продолжала движение, старательно огибая на тротуарах многочисленных пешеходов. И как только перед ней открылся глубокий, как пропасть, вход в бескрайние залы крупного торгового центра, она тут же туда нырнула, стараясь как можно скорей затеряться в его спасительных недрах.
Она вдыхала не особенно чистый, влажный, но все же, благодаря работе кондиционеров, относительно прохладный воздух и чувствовала, как постепенно остывает разгоряченное тело, а подсыхающий пот стягивает кожу противной пленкой. Звуки неопределенной музыки – распознать мелодию было совершенно невозможно – взлетали вдоль бесконечных этажей куда-то ввысь, к гигантским настенным часам. Миролюбиво и успокаивающе урчали лифты. В многочисленных кафе и забегаловках сидели люди, ели кебабы, карри и суши, поглядывая в кафе напротив, где тоже сидели люди и ели суши, карри и кебабы…
Ничего, решила Куколка, в полицейское управление она снова сходит несколько позже, а сейчас ей необходимо прийти в себя. Ей ужасно хотелось принять еще одну таблетку успокоительного, но она решила пока воздержаться. Раз она по-прежнему собирается вести беседу с полицейскими, чтобы выяснить, что это такое вокруг нее творится, то голова у нее должна быть совершенно ясной. Ладно, сказала она себе, здесь, по крайней мере, все хорошо и спокойно. И вообще – все очень даже хорошо. Она несколько раз повторила это в уме, прекрасно понимая, что зря пытается себя обмануть.
Толпы людей, подобные рыбным косякам, снующим вокруг яркого кораллового рифа, текли сквозь торговый центр, заполняя его этажи и многочисленные бутики, универсам с тысячами полок и десятками тысяч всевозможных продуктов; казалось, их влечет вперед инстинктивное знание конечной цели. И, стоило Куколке присоединиться к толпе покупателей, у нее, как и всегда, сразу появилось ощущение, что в ее жизни тоже есть вполне определенная цель и порядок; впрочем, она вряд ли сумела бы объяснить, что это за цель и каков этот порядок – точно так же каждая отдельная рыбка в большом косяке была бы не в состоянии объяснить, зачем движется в ту или иную сторону. И сейчас, стремясь поскорее прийти в себя, Куколка, опустив голову, неслась вместе со всеми этими людьми по пролетам эскалатора все выше и выше и тщетно пыталась пробудить в своей душе прежнюю решимость пойти в полицию.
Ей все еще было не по себе. И с мыслями она никак не могла заставить себя собраться. И по-прежнему чувствовала себя какой-то слишком заметной. Она понимала: чтобы хоть немного успокоиться и обрести способность думать рационально, ей нужно было хоть что-нибудь купить, все равно что, и как можно скорее. И как только у нее появилась вполне конкретная, хотя и совсем маленькая цель и ей стала ясна дальнейшая последовательность действий, а следом, возможно, и некий, пока еще не ясный прогресс, она моментально почувствовала себя лучше. И, хотя темные очки у нее уже имелись, она все же купила еще одни, слишком для нее большие, зато от Кристиана Диора – с темно-коричневыми стеклами и светло-золотой оправой. Надев их и снова почувствовав себя вполне успешной женщиной, Куколка отыскала эскалатор и теперь поехала вниз с твердым намерением отбросить все страхи и поговорить с полицейскими.
Поднимаясь на верхние этажи, она и внимания не обратила на гигантский экран, вздымавшийся над центральной площадкой первого этажа. И только теперь, спускаясь вниз и находясь где-то между пятым и четвертым этажом, она заметила и этот экран, и огромное изображение на нем – как бы разбитое на клетки множеством плазменных экранов, объединенных в единое целое: на экране горели нью-йоркские башни-близнецы.
Это апокалиптическое видение сменилось знакомыми кадрами с невероятно увеличенным детским рюкзаком и видневшимся внутри его темным силуэтом бомбы, грозившей вот-вот свалиться с экрана прямо на посетителей торгового центра; затем рюкзак с бомбой вспыхнул и трансформировался в цепочку вооруженных полицейских, окружающих дом Тарика.
Пока эскалатор медленно полз вниз, Куколка успела увидеть и те кадры, снятые видеокамерой наружного наблюдения, которые уже видела у Моретти, только теперь фигуры на экране невероятно увеличились, заслоняя собой все вокруг и превращая остальных людей в карликов. Темная, нечеткая фотография бородатого мужчины в арабских одеждах выглядела на гигантском плазменном экране невероятно, словно образ самого дьявола появился из неоткуда; а весьма невразумительные кадры, на которых были запечатлены целующиеся Тарик и Куколка, казались взятыми из триллера. Затем у Куколки возникло ощущение, словно она и сама побывала в той школе в Беслане, поскольку уже в который раз перед ней выносили из помещения и неторопливо выкладывали на землю одно детское тело за другим, а кто-то в черном, размахивая автоматом, отгонял неугодных ему зрителей, угрожая в том числе и покупателям торгового центра.
В данный момент эскалатор полз совсем близко от края массивной решетки, как бы составленной из множества плазменных экранов, и мимо Куколки проплыла чудовищно огромная омерзительная физиономия телевизионщика Ричарда Коуди. Особенно противно было, когда он что-то говорил, а его губы и язык как-то непристойно шевелились; Куколке даже показалось, что он запросто может ее проглотить. Она отвернулась, стараясь в ту сторону не смотреть, но деться от проклятого экрана было некуда. Эскалатор все продолжал ползти вниз, и Куколка ползла вместе с ним, а на экране теперь уже появилась она сама в наряде Черной Вдовы – должно быть, несколько лет назад во время «приватного шоу» кто-то снял ее танец на видео. Куколке казалось, что она спускается прямо в ад, когда на гигантском экране она сперва сорвала с себя платье, а затем и паранджу; и макияж у нее почему-то был как у самой настоящей шлюхи, а весьма плохого качества видеосъемка это только подчеркивала; и плазменная решетка, отбрасывая на изображение непонятную тень, словно добавляла еще один, крайне неряшливый, слой грима. Итак, им удалось превратить ее еще и в порнозвезду, а не только в убийцу, и теперь она смотрит на всех с этого экрана и улыбается той самой омерзительной улыбкой, которую Ферди всех их заставлял на себя нацеплять. И это, пожалуй, было хуже всего, потому что сама она никогда бы так улыбаться не стала.
