– Понимаешь, это как игра в судоку. Нужно просто должным образом подставить цифры.
Как раз в этот момент в редакцию вернулся Тодд Бёрчел с шестью бутылками пива Tooheys New. Бейсболку свою он с головы все-таки стащил.
– Там все еще черт знает какая жарища, – вздохнул он, протягивая боссу открывалку.
И Ричард Коуди, что было для него совершенно нехарактерно, открывалку взял, хотя в голове у него и бродили мрачные мысли о том, кто мог касаться этой бутылки и какие бактерии шныряют по ее поверхности, с виду относительно чистой. Впрочем, сейчас он чувствовал, что у него есть причина кое-что отпраздновать – уже почти выстроен сюжет для вечерней программы, похоже, сулящий ему победоносный возврат былой популярности. Ничего, потом он помоет руки, и все.
54
Вывеска была сделана особой, светящейся в темноте акриловой краской «Perspex». Однако в нескольких местах она была разбита, и сквозь дырки виднелись неоновые трубки, подсвечивавшие изнутри довольно странную надпись: О’ЕЛЬ РЕ’РО.
Куколка последовала за группой азиатских туристов, вливавшихся в вестибюль гостиницы клубящейся тучкой, в центре которой была женщина с длинным шестом, увенчанным пластмассовым цветком подсолнуха. Когда Куколка добралась наконец до стойки портье и протянула кредитную карточку Уайлдер, девушка там, даже не взглянув на нее, пожелала ей удачного дня и, по-прежнему глядя в стол, вернула карточку и дала ключ от номера.
Куколка с трудом втиснулась в допотопный лифт, забитый все теми же низкорослыми азиатами. И пока кабина, подрагивая, тащилась вверх, их головы качались у Куколки перед носом, точно уложенные в коробку шарикоподшипники.
Номер был крошечный. Куколка разделась и сделала пару шагов по опрысканному антипожарной жидкостью ковру – на ощупь такому хрупкому и сухому, что ей казалось, будто она ступает по осколкам расплавленного пластика, – до двери, ведущей в ванную комнату. Сама ванна была выкрашена акриловой краской; «пупырышки» у нее на дне, предотвращающие скольжение, почернели от грязи, но Куколка все же решительно в эту ванну влезла и, включив душ, постаралась жалким кусочком гостиничного мыла хоть как-то смыть с себя вонь жаркого вечера.
Потом она сразу улеглась в постель, стараясь не обращать внимания на острый запах химикатов, оставшийся после сухой чистки; дешевые нейлоновые простыни были отвратительными на ощупь, и ей казалось, словно она лежит на горячей наждачной бумаге; голова каталась по упругой поролоновой подушке, точно шарик караоке. Куколка изо всех сил старалась успокоиться и дышать глубоко и медленно, но это давалось ей с трудом: несмотря на работающий кондиционер, в номере стояла невероятная духота.
Куколка упорно внушала себе, что на самом деле ничего страшного с ней не случилось, что здесь она в полной безопасности, что она по-прежнему живет в Австралии, где таких вещей, как терроризм, вообще не бывает. Но, лежа в этом отвратительном, душном гостиничном номере, в самом сердце своей родной страны, она чувствовала, что дышать ей становится все труднее.
Она вспомнила ту историю, которую рассказал ей Моретти: о немецких солдатах, которые предали обреченную на гибель Сребреницу. И подумала, что те вояки, безропотно отдавшие свое оружие, поступили точно так же, как поступают нынешние политики, представители сил безопасности и журналисты: вместо того чтобы защищать простых людей, они попросту их предают.
Подобные размышления привели к тому, что ей стало совсем невмоготу, она начала задыхаться и была вынуждена встать и подойти к окну. Но открыть ставни оказалось невозможно. Куколка стояла, пытаясь утишить дыхание, смотрела на собственное отражение в оконном стекле, и душу ее терзали ужасные откровения. А разве сама она ведет себя иначе? Разве сегодня утром она не прошла мимо той нищенки с воспаленным лицом? Разве только что, всего несколько часов назад, она не поспешила пробежать мимо старухи, над которой издевались мальчишки?
И она с ужасом поняла, что никогда по-настоящему ни о ком не заботилась, никем не интересовалась, ни одно обвинение не ставила под вопрос, и, значит, вряд ли кто-то станет заботиться о ней, интересоваться ее жизнью, сомневаться в том, что о ней рассказали. Раз она сама никому ни разу не помогла, ей нечего и ждать помощи от других. Раз она в общем хоре кого-то обвиняла, что же удивительного в том, что теперь другие обвиняют ее.
Теперь ей было ясно: все те, кто следит за развитием истории, связанной с ней, с «этой танцовщицей-террористкой», ведут себя именно так, как вела себя раньше и она сама. Когда людей пугали сообщениями о «неизвестном террористе», разве она не пугалась вместе со всеми? А теперь эти бесчисленные другие, как и она когда-то, преспокойно лягут спать, посмотрев по телевизору «историю ее жизни», и будут думать, будто только что услышали о чем-то неясно плохом, чему, впрочем, противопоставлено нечто неясно хорошее – национальные ценности, национальный стиль жизни, национальная безопасность; ведь и она много раз задремывала после таких вот новостных сюжетов, не задумываясь, в общем-то, ни о чем. Ни о чем!
Куколка проглотила две таблетки снотворного, улеглась на противные шершавые, как наждачная бумага, простыни и попыталась представить себе, что она находится вовсе не здесь и все у нее очень даже хорошо. Но она, увы, находилась здесь, в этом мерзком гостиничном номере, и все у нее было совсем даже не хорошо. Наконец лекарство начало действовать, и Куколка ощутила под веками знакомую тяжесть. Ей казалось, что сейчас она рухнет в бездонную пропасть сна, но сон так и не пришел.
Зато вокруг нее стала сгущаться ужасающая непроглядная тьма, и она знала, что сквозь эту тьму ей предстоит идти в одиночку. Впрочем, она не могла не только сдвинуться с места, но даже пошевелиться; ей еще трудней стало дышать, и в ушах снова зазвучал тот внутренний голос, о котором она так старалась забыть. Ты убила Фан! – твердил ей этот голос. Ты убила Фан! Ты убила Фан! Так заявляла о себе ночь, и даже самый верный друг Куколки, снотворное, больше не мог ей помочь.
55
Фрэнку Моретти хотелось участвовать в жизни Сиднея, быть частью местного общества; собственно, эти две вещи были для него нераздельны. И он знал, что это ему удастся – с помощью денег, лжи, подхалимажа, угроз, взяток, обмана, обаяния, решительности и силы духа; ему всегда это удавалось и всегда будет удаваться.
Но сейчас ему явно было не по себе; его подташнивало, а в комнате почему-то было чересчур жарко и душно. Он весь взмок, и ко всем этим неприятным физическим ощущениям прибавлялось неожиданное чувство стыда и сожаления, которое его только злило, и от приступов гнева ему становилось только хуже. Но откуда у него этот страх, это странное чувство вины?
Хотя Фрэнк Моретти весь день старался не заглядывать в газеты, но удержаться все же не смог. Впрочем, ничего нового там не было, и фотографии были все те же, и на этих фотографиях он, Тарик-аль-Хаким, программист, а по совместительству наркокурьер, услугами которого Фрэнк в последнее время не раз пользовался; дважды Тарик привозил ему вещества из Пакистана, а один раз, чрезвычайно удачно, привез большую партию порошка из Куала-Лумпура. Но самое удивительное, что на фотографии рядом с Тариком была стриптизерша Кристал. Вот это, пожалуй, было действительно очень странно. А впрочем, может, не так уж и странно. Кто его знает. Фрэнку Моретти было ясно одно: всего лишь вопрос времени, когда к нему явятся представители соответствующих организаций и начнут задавать вопросы, во всем копаться, устроят обыск, станут просматривать его счета, и в итоге все будет кончено. Он прекрасно понимал, что они очень быстро выяснят, кто он на самом деле такой и чем он на самом деле занимается.
