Она понимала, что для большинства людей, слушающих радио и смотрящих телевизор, это просто замечательная история, загадочная, даже чуточку зловещая, а ее саму воспринимают как новую знаменитость, которая и возникла внезапно, и столь же внезапно, по всей видимости, получит «вотум недоверия», как и предсказывала Уайлдер. Это, собственно, было ясно всем; интерес к данной истории подогревался лишь тем, что развязка еще не наступила, и всем хотелось знать, когда и как это произойдет. Возможно, думала Куколка, давняя поклонница шоу «Выживший», правила и логика этого шоу, невольной участницей которого теперь оказалась и она сама, станут ей ясны, если она будет просто внимательно и терпеливо его смотреть. И в таком случае должен появиться могущественный персонаж, который проявит себя как спаситель, а у нее благодаря этому возникнет дополнительный шанс на неприкосновенность хотя бы в течение следующей недели.
Но пока что происходящее отнюдь не становилось для нее более понятным. И никакой могущественный герой – или хотя бы телеведущий – так и не очертил круг правил этого абсурдного действа и не вручил ей в качестве утешительного приза ожерелье из дешевых бусин. И Куколка чувствовала себя совершенно одинокой в этом мире, лишенном и чудесных спасителей, и даже самых простых правил, причем это был такой мир, где она ничего не могла разглядеть, зато каждый отлично мог разглядеть ее. Она вполне осознала, что жизнь ее больше уже не та, какую она стремилась для себя создать; жизнь стала такой, какой ее хотели видеть другие. Впервые Куколка явственно понимала, какая ей уготована судьба. Понимала, что выбора у нее нет и ей нужно просто знать, что происходит в данный момент. Так что она решительно нажала на зеленую кнопку.
Специальный выпуск уже начался, и сперва все показалось Куколке относительно знакомым: бомба в рюкзачке; полицейские, окружающие дом Тарика; неизвестный бородатый человек в арабской одежде. И снова они с Тариком целовались; и снова кто-то выкладывал в ряд на земле тела погибших в Беслане детей; и снова человек в черном свирепо размахивал автоматом. Снова падали башни-близнецы. Снова горел Sari Club на острове Бали. Снова слышались взрывы в Мадриде и в Лондоне. Мелькали офицеры полиции в боевой форме. И политики в деловых костюмах. И террористы в нелепых длинных рубахах. И обнаженная танцовщица Куколка. Ракеты. Взрывы. Кровь. И на этом фоне показанное наплывом лицо Куколки, улыбавшейся той ужасной улыбкой, которая никогда не была ей свойственна. Затем последовала рекламная пауза. Показали новые замечательные автомобили. Предупредили насчет различных усовершенствований в соответствии с пожеланиями покупателей. Затем вернулся новостной блок, и на экране возник Ричард Коуди – он стоял на ступенях перед входом в здание Сиднейской Оперы, старательно поворачиваясь к камере «выигрышной» стороной своего лица.
«Сиднейская Опера, – бодро вещал он, простирая руку к гребням каменных парусов у него за спиной, – наше, можно сказать, национальное достояние, также является одной из самых лакомых целей всемирного терроризма. Но, спросите вы, с какой стати кому-то из австралийцев вдруг придет в голову ее уничтожать? Чтобы ответить на этот вопрос, мы вместе с вами попытаемся понять логику действий неизвестного террориста».
На экране появилось лицо, которое Куколка сразу узнала. Дряхлый старик, явно очень больной, сидел в кровати, и его сухая желтая кожа более всего напоминала целлофан в окошечке на конверте для деловой переписки. Из носа старика торчали какие-то трубки.
«Когда мать Джины Дэвис бросила мужа и дочь, заботу о девочке полностью взял на себя ее отец, мужественно сражавшийся с нуждой, – вещал за кадром Ричард Коуди. – Харри Дэвис посвятил дочери жизнь. Однако сегодня мы откроем вам печальную правду: за долгие годы Джина Дэвис ни разу так и не навестила умирающего отца».
Скорбный голос Ричарда Коуди на несколько секунд смолк, а затем камера показала его сидящим у больничной постели Харри Дэвиса. Теперь тон его изменился и звучал печально и почти нежно.
«Сколько же лет прошло, Харри, с тех пор, как Джина в последний раз вас навещала?» – спросил он.
«Ей было семнадцать, когда она уехала, – сказал старик глухим рокочущим басом. – Потом мы еще несколько раз виделись, а через год, когда ей стукнуло восемнадцать, она уж больше ни разу домой не вернулась».
Куколке было ясно, что даже та малость, которую отец должен будет произнести на камеру, вполне способна растрогать телезрителей. Впрочем, сам-то он наверняка с удовольствием рассказал бы команде телевизионщиков и другие вещи, куда более горькие, но такого – она ни секунды в этом не сомневалась – в прайм-тайм никогда не покажут.
«У вас ведь смертельное заболевание, Харри?»
«Да. Эмфизема».
«Вам, должно быть, нелегко пережить все эти последние события?»
«Да уж! Моя дочь сперва стала стриптизершей, а потом террористкой! Хотя, если честно, она с самого начала ни на что хорошее не годилась».
«Как это «ни на что хорошее не годилась»? Что вы имеете в виду, Харри?»
«Знаете, мне, отцу, страшно неприятно говорить такое о собственной дочери… только она всегда была такой. Холодная, в общем, как рыба. Вот и все. Не думаю, что она вообще способна кого-то любить».
Слушая, как отец борется с очередным приступом кашля, Куколка вспомнила: а ведь он повторяет практически то же самое, что говорил, когда ей было всего тринадцать и она попросила отца больше никогда не совать ей руки в трусы, не лапать ее и не целовать взасос.
«Вы ничего не хотите передать дочери?» – спросил Ричард Коуди.
«Да, конечно. Не причиняй другим людям той боли, какую причиняешь тем, кто тебя любит».
И это тоже, вспомнила Куколка, он ей частенько говорил, сопровождая разными «ласковыми» словами; например, называл ее «маленькой дрянью»: «Ах ты, маленькая дрянь… не причиняй…»
Когда Куколка уехала, Харри Дэвис еще сильней запил; и курить он тоже стал гораздо больше. Обвинения, выдвинутые против него школьной подругой Куколки, в итоге сочли не соответствующими действительности – во-первых, из-за нехватки улик, а во-вторых, в связи с желанием приемных родителей девочки оградить ее от нездорового любопытства соседей, – так что в тюрьму он не угодил, но ему становилось все хуже. Впрочем, пить и курить он так и не бросил и кашлял все сильнее, пока ему не поставили диагноз: эмфизема легких в конечной стадии.
Он продал свой бизнес по торговле антипаразитарными средствами, обвинив правительство в том, что из-за установленных правил их продажа принесла ему крайне малый доход, и буквально за полгода промотал все денежки на сигареты с травой и проституток. Пока он еще мог относительно нормально дышать, он продолжал жить у себя дома, обвиняя в неуклонном ухудшении здоровья угольную компанию, на которую когда-то, в возрасте двадцати лет, проработал целых три месяца. Но ему становилось все хуже, и вскоре он оказался намертво привязан к кислородным подушкам; он отсоединялся от них только для того, чтобы покурить и злобно обвинить в чем-нибудь врачей, сестер или сиделок. А иногда, если хватало дыхания, начинал превозносить давно умершую жену, точно святую, хотя раньше – как до ее бегства из дома, так и после, – обвинял абсолютно во всех грехах.
