– Что за чепуха? Почему это Сакраменто прислало мне кукол?
– Слезай с грузовика, – повторил Рауль, перейдя на испанский. – Сделай одолжение. Давай, пройдемся. Я должен тебе кое-что сказать.
Наима на сто процентов была уверена, что Рауль каким-то образом ее продал, но не понимала каким. Тот всегда был склонен вести разные политические игры; когда его нашли, он был гораздо моложе ее, и его вырастили так, что он не знал лучшей жизни. Поэтому на его доме стояли солнечные панели, нагревавшие воду и обеспечивавшие электричеством разные удобства, которыми Наима не позаботилась обзавестись. Еще одной роскошью его жизни был старый пикап, гонявший на дорогом этаноле и бензине, – за него он платил дополнительным временем и кровью, которую был всегда готов сдать.
Более осторожно, чем забиралась, Наима спустилась с грузовика, отказавшись от помощи. Жизнь в ограниченных пространствах повлияла на ее суставы, сделав их легко раздражимыми и негибкими – даже при условии тех ежедневных упражнений, которым она их подвергала. Ей бы сил побольше – Раулю бы за ней и не угнаться.
– Ну, – проговорила она. – Что ты сделал?
– Сперва убери пушку.
Наима осознала, что держит обрез направленным на него. Опустила оружие и, перемежая английские слова испанскими, сказала:
– Говори правду, Рауль. Никаких секретов.
Секреты Рауля чаще всего приносили неприятности.
– Я добился судебного решения.
– По поводу чего? Бесплатных игрушек?
Рауль смотрел на пересохшую луговину.
– У меня дома есть библиотечный портал, – начал он.
Это Рауль! Игрушки и гаджеты – в этом он весь.
Но тот продолжал:
– И я провел исследование по поводу… эмбрионов.
Щека Наимы вспыхнула, словно он по ней ударил. Во время Перемирия они с Раулем узнали, что из ее яйцеклеток и спермы Рауля были созданы десятки эмбрионов – гораздо больше, чем они знали. Врачи пытались понять что-то по поводу типа их крови. Сердце неожиданно дало сбой в груди Наимы, а потом забилось так, словно хотело выпрыгнуть.
– Остался один ребенок, Наима, – прошептал Рауль, и его голос напоминал шелест ветра. – Один выжил.
Мир побледнел. Наима на несколько мгновений потеряла зрение, слух, способность думать.
– Что? Когда? – спросила она наконец.
– Ей только что исполнилось четыре, – сказал он. – Она в исследовательском центре.
То есть там, где-то, есть она?
– Как давно ты узнал?
– Шесть месяцев назад. Когда установил портал. Там ходили слухи о выжившем ребенке, поэтому я и занялся расследованием. Она – один из наших с тобой детей. Они нам ничего не говорили.
Воспоминания о принесенных ею жертвах были еще свежи в памяти Наимы: насильственное изъятие яйцеклеток, три выкидыша после искусственного осеменения в первую треть беременности, целая серия нежизнеспособных эмбрионов, созданных в лаборатории, и двое преждевременных родов с использованием искусственной матки – младенцы прожили всего один день.
Из нее буквально вырезали куски.
– Мы не можем иметь детей, – сказала Наима.
– Но один выжил. И они не знают почему.
Рауль вздохнул и, опять в паре слов сорвавшись на испанский, сказал:
– Я не мог молчать, Наима. Не мог прятать это от тебя. Я знал, что это тебя расстроит. Или ты на меня разозлишься. Поэтому я ничего не говорил, пока не получил судебное решение. Как биологический отец, я имею права.
– Вирусоносители не имеют никаких прав.
– Права отцовства, – ответил Рауль. – Теперь они нам даны. В первый раз.
За свои вулканические реакции Наима себя презирала. Но как Рауль мог быть настолько наивен, что поверил вранью людей из Сакраменто? Если там есть выживший ребенок – во что она не верила, – то они вряд ли расстанутся с этой драгоценностью и вернут ребенка вирусоносителям.
– Это трюк, – сказала она. – Им нужно, чтобы мы туда вернулись.
Рауль покачал головой и улыбнулся:
– Нет, Наима. Они отправляют ее к нам. К тебе. По условиям Примирения она свободна и может жить с родителями. Все, что ты должна сделать, – это, когда они приедут, подписать свое согласие.
Наиме понадобилось срочно сесть и, не обращая внимания на боль в суставах, она уселась прямо там, где стояла, – на сухую грязь дороги. Тяжелый густой воздух с трудом врывался в ее легкие.
– Нет, – проговорила она, и произносимые слова возвращали ей силы. – Нет, нет и еще раз нет. Мы не можем это принять. Это ловушка. Даже если там есть девочка…
Это казалось столь невероятным, что Наима просто не могла подобрать слов.
– А там никого нет, – продолжала она. – Но, если там и есть ребенок, зачем бы они решили его отдать? Они используют его как оружие против нас. Чтобы нам угрожать. Или контролировать. Почему они так стараются получить от нас детей? Я ее не вынашивала, а потому у нее нет антител. Подумай об этом! Мы для них – просто резервы. Резервы крови, только и всего. И это единственная причина того, что мы еще живы.
Рауль опустил глаза. Последнее он отрицать не мог.
– Она наш ребенок, – сказал он. – Наша дочь. И мы не можем ее там оставить.
– Ты не можешь, – покачала головой Наима. – А я могу. Увидишь.
Голос Рауля дрогнул.
– Решение суда предполагает согласие обоих родителей, – сказал он. – Поэтому ты не можешь отказаться, Наима.
– Я старая женщина, – проговорила Наима.
Ее горло горело.
– Мне пятьдесят шесть, – отозвался Рауль. – Но у нас с тобой общая дочь. Исполнители ее завтра привезут.
– Ты послал ко мне судебных исполнителей?
Последний раз она видела эту братию через девять месяцев после того, как переехала на Территории. Они выгнали ее из дома, который она тогда выбрала, украли половину ее кур, а с дюжину застрелили – просто ради развлечения. То чувство свободы, которое она ощутила сразу после Примирения, оказалось омраченным – она стала жертвой имущественного спора, учиненного правительством.
– Теперь исполнители не такие, Наима, – сказал Рауль. – Все меняется.
Он как будто ее ругал.
Опустив борт, Рауль снял корзину и перенес ее к крыльцу. Потом спустил бочки и откатил их одну за другой к дому. Тяжеленные бочки по неровной земле катились с грохотом.
Когда, тяжело дыша, он вернулся к грузовику, Наима уже стояла, держа в руках обрез и досылая патрон в патронник.
– Ты могла меня пристрелить до того, как я все сделал, – сказал он.
– Пока не собираюсь, – сказала она. – Но, если исполнители приедут, это будет означать объявление войны. Они, конечно, могут ее привезти. Но они потом так же легко смогут ее и забрать. Мы все – их собственность. А я не позволю так распоряжаться собой. Лучше бы она умерла. Я тоже смерти не боюсь.
