Удивительно, во-первых, что вопреки безусловной, не отрицаемой ни одним здравомыслящим человеком, непроницаемой разделенности моей сферы сознания и любой другой, неизбежно обнаруживается, тем не менее, далеко идущее структурное соответствие части наших рядов переживаний, которые мы называем внешними: все мы живем в одном и том же мире. Оно устанавливается благодаря возникновению и развитию общего языка, которое стимулируется, как это было бегло очерчено выше, стремлением к подражанию. Этот прецедент мы постоянно снова и снова наблюдаем у подрастающих маленьких детей и поэтому мы можем не сомневаться в нем. Напротив, возникает даже опасность, что ввиду его обыденности наше удивление притупится.
От удивительного результата такого рода, когда, несмотря на абсолютную разделенность сфер сознания, мы, и именно не высокоученые и глубокие мыслители, а часто дети дошкольного возраста, убеждаемся в их общности, следует отличать то, что вопреки разделению сфер восприятия далеко идущая согласованность или параллелизм их так называемых внешних частей вообще существует. Как возникает последний? Сами ли мы вызываем его описанным в предыдущем абзаце путем? Вижу ли я во сне тебя и все остальное так искусно, что наши сны совпадают? Думать так было бы неумной игрой словами.
Итак, речь идет действительно о двух удивительных результатах. Первый, как мне кажется, допускает рациональное научное понимание, если следовать онтогенетически и, насколько это возможно, филогенетически возникновению языкового взаимопонимания. Если кто-нибудь скажет, что при этом предполагается и второе положение вещей, то я не буду возражать. Для меня существенно, что второе положение непостижимо рационально. Его понимание возможно лишь на основании двух иррационально-мистических гипотез, а именно: 1) так называемой гипотезы реального внешнего мира или 2) предположения, что мы просто являемся различными аспектами единого. Я не хочу спорить с теми, кому кажется, что оба предположения вышли из одного и того же корня: это пантеизм, где единое называется Бог-Природа. Но тогда следует признать по праву метафизический характер и первой гипотезы тоже, т. е. метафизический характер гипотезы о реальном внешнем мире и мы, таким образом, очень далеко уходим от вульгарного материализма. Собственно, этическое следствие легче всего выводится из второй формулировки – учения о тождестве.
Следует добавить, что учение о тождестве выглядит еще более мистически и метафизично. С его помощью еще труднее понять возникновение весьма различных степеней общности переживаний. Поясним это примерами. Предположим, что я живу на Парковой, 6. Мой хороший друг живет рядом: Парковая, 8. Мы встречаемся три или четыре раза в неделю, делаем совместные прогулки, путешествуем и т. д. (К сожалению, это и все последующее всего лишь вымысел.) Поэтому мы действительно живем в высшей степени «в одном и том же мире». В меньшей степени это справедливо по отношению ко мне и другому моему хорошему другу в Лос-Анжелесе, интересующемуся теми же вещами, и по отношению ко мне и моему превосходному домоправителю на Парковой, 6, банковскому служащему в отставке, интересующемуся в основном марками и футбольным тотализатором. Но и с преданным мне пуделем, регулярно сопровождающим меня на прогулки, которым он каждый раз радуется с дурацким лаем и высокими прыжками, многое связывает меня эмоционально, потому что мне гораздо приятнее прогуливаться с ним, чем в одиночестве. Наконец идут случаи: я и Дэвид Юм; я и Фридрих Шиллер; я и Демокрит из Абдеры; я и Ксенофан. Гипотеза реального внешнего мира объясняет весьма естественно, по крайней мере, некоторые из этих очень различных степеней общности, поскольку она заключает в себе реальность пространства и времени, или, если угодно, заключает в себе пространство-время. Если же исходить из учения о тождестве, то необходимы основательные размышления, чтобы сделать понятными эти различия – размышления, которые по-настоящему, пожалуй, еще никем не проводились. Но все это представляется мне маловажным в сравнении с неизмеримо более высоким этическим содержанием и в то же время с более глубоким религиозным утешением, которые доставляет учение о тождестве перед лицом нашей скоротечной жизни. И того и другого не хватает материализму как таковому, хотя и существует много людей, убедивших себя в том, что астрономическая мысленная картина мириад солнц с заселенными, быть может, планетами, множества галактик с мириадами таких солнц каждая, наконец, Вселенная, скорее всего замкнутая, дает некоторого рода этически и религиозно утешающую демонстрацию, подобную той, которую неописуемый вид звездного неба являет в ясную звездную ночь человеческому взору. Для меня лично все это mауа, пусть даже в высшей степени закономерная и интересная mауа. С моей вечной частью, выражаясь в истинно средневековой манере, это имеет мало общего. Но это вопрос взглядов.
Далее следует добавить, что уже одна только общность мира, в котором, как это обычно метафизически понимают, мы живем, приводит к роду этики, которую я позволю себе называть эрзац-этикой. Опыт показывает, что из-за этой общности мира мы можем сделать друг другу очень больно психически, а в дальнейшем и физически; далее, что мы, с другой стороны, можем помогать друг другу и друг друга радовать, и что происходит это лишь в тех случаях, когда мы друг друга слушаем. Выясняется, в частности, что если устанавливается взаимопонимание, то люди охотно разговаривают и иногда даже охотно выслушивают ответы. Самое же страшное наказание – длительное одиночное заключение без книги, дающей возможность как бы слушать писателя, и без письменных принадлежностей, дающих возможность обратиться к будущим, как минимум, читателям. Вообще говоря, каждый более счастлив в том случае, когда все, кто с ним общаются, относятся к нему хорошо, если хотят, чтобы и с его стороны наблюдалось то же самое. Наоборот, мало радости от того, чтобы мучить другого, если существует опасность, что то же самое сделает с тобой некто третий, более сильный или даже сама высшая сила. Поскольку при всем том можно рассчитывать на естественную взаимность, то действуют, не говоря об исключениях, чисто рассудочные соображения в пользу подобающего поведения людей по отношению друг к другу, что и создает видимость всеобщего преимущественно этического поведения. Такая эрзац-этика зафиксирована в некоторых народных пословицах, например: «Was du nicht willst, dass man dir tu, das fug auch keinem andern zu». Или: «Wohltun tragt Zinsen». Наконец: «Mit dem Hute in der Hand kommt man durch das ganze Land»
[82]. Последняя не намного лучше, так как она явно не дотягивает до призыва против лицемерной покорности каждому и, в первую очередь, влиятельным лицам. Тот, кто, обратившись к знаменитейшему, быть может, роману мировой литературы, перечитает речи Санчо Пансы, подобные часто сплошной ткани народных сентенций, несомненно, умножит число подобных примеров эрзац-этики, которую можно было бы назвать утилитарной моралью. Чтобы полностью оценить любезный нам комизм столь длинных речей милого нашему сердцу оруженосца, совершенно недостаточно, разумеется, овладеть языком. Помимо этого, необходимо еще знакомство с сокровищницей испанских поговорок и пословиц той эпохи (от трехсот до четырехсот лет тому назад) в современном переложении, которая в то время должна была быть, да и теперь еще, возможно, остается чрезвычайно богатой. При более близком знакомстве, что здесь для нас исключено, можно было бы узнать в этом великолепном Санчо, битком набитом утилитарными поговорками, кроме того, трусливом и исполненным страха перед не такими уж ужасными процедурами, как побои (ser manteado), тем не менее, молодца, готового, хоть и не без вопля и плача, дать себя колесовать и посадить на кол за своего господина, если этого совершенно невозможно избежать. Поэтому мы сделаем лучше, если не будем считать слишком ничтожной эрзац-мораль, вытекающую из общепринятого представления о реальном внешнем мире, другом «Я», похожем на собственное и т. д. Лучше такая этика, чем никакой вообще. Но нам представляется благороднее та, что содержится в нескольких стихотворных строчках на с. 129 в немецком переводе и на латыни, и описанная как утешение в жизни и смерти Артуром Шопенгауэром, бедным пессимистом. Совершенно несущественно, следовал ли в жизни сам Шопенгауэр этой высокой этике. Пресловутый дневник «obit anus, abit onus»
[83] свидетельствует об обратном (речь идет о прислуживавшей ему женщине, которую он в припадке гнева сбросил с лестницы и затем должен был выплачивать ей ежемесячную ренту). Мне было бы приятнее вступить в личный контакт с Санчо – так как он был порядочным малым – чем с А. Шопенгауэром. Но книги его хороши, хотя и прорывается в них порой суеверное безумие. Однако, как учит нас и более позднее развитие старого и прекрасного учения о тождестве в самой Индии, такова уж, кажется, печальная судьба этого учения, что слишком легко открывает оно дверь бессмысленному вздору, стоит тому лишь скромно постучаться. Правда, «чудо – любимое дитя веры», и чем тоньше, нежнее, абстрактнее и в то же время возвышеннее вера, тем боязливее хватается слабый, обманывающийся человеческий дух за чудесную, хотя и нелепую опору.
