Ситуация с посольством Асцелина выглядит как бы зеркальным отражением того, что произошло с князем Михаилом Черниговским и боярином Фёдором. В самом деле, если черниговский князь и его воевода согласны были признать власть ордынского «царя» и поклониться ему, но решительно воспротивились исполнить кажущиеся им языческими обряды, то монахи-доминиканцы, напротив, рассудили, что к идолопоклонству обряд этот не имеет отношения, но отказались совершать его именно потому, что увидели в нём форму изъявления покорности монголам. Итог же для тех и других едва не оказался одинаковым. Симон де Сент-Квентин сообщает, что Бачу-нойон трижды принимал решение о казни строптивых доминиканцев, то собираясь убить всех, то лишь двоих, а двоих отослать домой, то угрожая содрать с Асцелина кожу и, набив её соломой, послать в назидание папе. Спасло Асцелина и его спутников лишь то, что они были послами, а монголы никогда не убивали послов
[33]. (Ибо в случае такого убийства любой монгольский военачальник, какого бы высокого ранга он ни был, сам заслуживал наказания со стороны верховной власти — о чём, собственно, и напомнил Бачу-нойону один из его приближённых.) Михаил послом не являлся, а потому принцип неприкосновенности в отношении его, увы, был неприменим30. И отказ от выполнения требуемого обряда не мог закончиться для него так же бескровно, как для братьев-доминиканцев. Нюансы же в понимании сути происходящего, сколь существенными ни кажутся они современным историкам, в случае с черниговским князем были не так уж важны. То, что в глазах русских являлось мученической гибелью за веру, в понимании монголов было казнью за нежелание признать власть великого хана и её божественное происхождение. Но наделе это означало одно и то же.
Справедливости ради отметим, что поведение самого Батыя в этой кровавой истории выглядит отнюдь не столь однозначным, как это обыкновенно представляется. «Разъярившийся», «яко свирепый зверь» (по словам автора Галицко-Волынской летописи), он далеко не сразу отдал приказ убить Михаила. В традициях монголов вообще было тщательно расследовать любое преступление. Виновного обычно наказывали смертью лишь после того, как убеждались, что он совершил преступление намеренно, а не по незнанию или случайно, — в противном случае наказание было более мягким или же его не было вовсе. Характерный пример, подтверждающий это, можно отыскать в записках Гильома Рубрука. Ему, как и всем, кто являлся в ставку хана, было известно о строжайшем запрете касаться при входе в юрту и при выходе из неё порога или верёвок, на которых она держалась; нарушение этого запрета грозило смертью. Между тем, когда Рубрук пребывал в ставке великого хана Менгу, один из его спутников, пятясь назад и кланяясь великому хану, споткнулся о порог. Стражники, зорко наблюдавшие за порогом, немедленно «наложили на него руки и приказали ему остановиться». Было проведено расследование, в ходе которого выяснялось, предупреждал ли кто-нибудь монахов «остерегаться от прикосновения к порогу» или нет. И хотя подобные предупреждения имели место, Рубрук сумел отговориться тем, что у них не было хорошего толмача и потому понять суть предостережений они не смогли. Этого оказалось достаточно: виновного простили, хотя впоследствии «ему никогда не позволяли входить ни в один дом хана»31. Вот и черниговского князя неоднократно от имени самого Батыя предупреждали о тех последствиях, которые будет иметь отказ от совершения обряда. К нему посылали то Елдегу, то Константина Ярославича — очевидно, желая удостовериться, что Михаил всё правильно понял и его правильно поняли и речь идёт не о каком-то недоразумении или ошибке, а об осознанном проступке. Так что Батый — если взглянуть на произошедшее глазами татар — вовсе не проявлял в отношении русского князя какой-то особой свирепости; напротив, он тянул с роковым решением, давал возможность Михаилу оправдаться. И лишь после того, как выяснилось, что черниговский князь действует вполне сознательно и упорствует в своём неприятии воли правителя Орды, участь его решилась. В этой ситуации Батый, всегда строго следовавший монгольским законам, просто не мог оставить его в живых. Как говорится, «ничего личного»…
Наверное, можно допустить, что смерть черниговского князя оказалась на руку Ярославу Всеволодовичу. Но даже если так, воспользоваться ею Ярослав не успел. В том же злосчастном сентябре 1246 года он и сам принял смерть — и тоже от рук монголов, отравленный в ставке тогдашней правительницы Монгольской державы, матери великого хана Гуюка Туракины-хатун, недоброжелательницы Батыя. Случилось это 30 сентября. Так смерть с разницей всего в десять дней соединила двух русских князей, жестоко враждовавших друг с другом при жизни.
В истории России два этих князя олицетворяют собой две линии, две политики во взаимоотношениях с Ордой. Во многом эти линии были противоположны. Ярослав избрал путь беспрекословного подчинения татарам, сотрудничества с ними; в дальнейшем путь этот продолжат его сын Александр Невский, а затем и князья Московского дома. В конечном же итоге этот путь приведёт к тому, что накопившая силы, избавившаяся от разорительных татарских ратей, окрепшая Русь сбросит-таки ненавистное ордынское иго. Путь Михаила был иным — этот путь привёл его к гибели, как должен был привести к неминуемой гибели любого, кто последовал бы за ним. Но для поколений русских людей два эти пути оказались в неразрывном единстве. Подвиг Михаила Черниговского, как и подвиг других мучеников за веру и великих праведников, оправдывал ту далеко не праведную жизнь, которую по большей части приходилось вести в годы татарской неволи русским людям, — оправдывал и давал надежду на то, что Бог помилует Русскую землю и освободит её от жестокого рабства. Наверное, можно сказать и так: без подвига Михаила, без осознания его смерти в Орде как отказа от принятия «поганских» обычаев татар, как подвига во имя веры — великой Куликовской победы не случилось бы точно так же, как и без благоразумной, осторожной, выжидательной политики суздальских, а затем и московских князей. И не случайно церковное прославление Михаила Черниговского и боярина Фёдора началось именно с Ростова — города, чьи князья более иных погрязли в угодничестве «поганым» татарам. Как оказалось очень скоро, не только им, но всей Русской земле жизненно необходимо было небесное заступничество новых мучеников за веру.
Смерть Михаила Черниговского оказалась, увы, не единственной смертью русского князя в ставке Батыя. В том же 1246 году здесь произошла ещё одна трагедия, о которой поведал Плано Карпини. «Случилось также в недавнюю бытность нашу в их земле, — писал он, — что Андрей, князь Чернигова… был обвинён пред Бату в том, что уводил лошадей татар из земли и продавал их в другое место; и хотя это не было доказано, он всё-таки был убит»32. Об убиении «от Батыя» некоего князя Андрея Мстиславича сообщают под тем же 1246 годом и отдельные русские летописи33. Правда, Андрей не был черниговским князем. Слова Плано Карпини, по-видимому, надо понимать в том смысле, что он княжил где-то в Черниговской земле, владея одним из небольших уделов. Обвинение, предъявленное ему, было очень серьёзным: по монгольским законам кража лошадей безусловно каралась смертью. Однако Плано Карпини, видимо, не случайно поясняет, что вина русского князя не была доказана: он был вызван в Орду и казнён там без должного расследования. Почему так произошло, мы не знаем. Возможно, что как раз в этом случае сказались «свирепость» Батыя и его личное чувство обиды и раздражения или были задеты какие-то его личные интересы. Отчасти это подтверждается тем, какое развитие получила история с казнённым русским князем.
