Слова присяги, данной Гуюку, повторяли слова монгольской пословицы, некогда озвученной самим Чингисханом, и именно по поводу избрания его будущих наследников. Но слова эти были переиначены так, что получили смысл, отличный от того, который вкладывал в них великий основатель Монгольской империи. Ибо когда Чингисхан объявлял своим наследником Угедея, тот, соглашаясь принять после отца власть, обратился к нему с такими словами: «…Про себя-то я могу сказать, что постараюсь осилить (каанство. — А. К.). Но… что как после меня народятся такие потомки, что, как говорится, “хоть ты их травушкой-муравушкой оберни — коровы есть не станут, хоть салом обложи — собаки есть не станут?!”». — «Вот это дело говорит Угедей», — отвечал Чингисхан, а потом, объявляя его своим наследником, добавил: «Моё повеление — неизменно… Ну а уж если у Угедея народятся такие потомки, что хоть травушкой-муравушкой оберни — коровы есть не станут, хоть салом окрути — собаки есть не станут, то среди моих-то потомков ужели так-таки ни одного доброго не родится?»17 Слова эти означали, что при определённых обстоятельствах преемником Чингисхана может стать любой из его потомков от четырёх старших сыновей. Гуюк же потребовал клятвы в том, что ханское достоинство останется в исключительном владении его рода. Наверное, немногие заметили тогда, как ловко изменил он слова отца и деда. Гуюк добился желаемого: клятва была произнесена и записана. Но никаких реальных последствий, как оказалось, она не имела. На деле вышло так, что Гуюк стал последним монгольским ханом из Угедеева дома. И решающую роль в этом сыграл Бату, который на курултае не присутствовал и никакой клятвы не давал.
По установившейся традиции избрание хана должно было завершиться раздачей щедрых даров. Не стал нарушать обычай и Гуюк. «По обыкновению все принялись за чаши и неделю занимались пиршествами, — повествует Рашид ад-Дин, — а когда кончили пировать, он раздарил много добра хатунам, царевичам, эмирам-темникам, тысячникам, сотникам и десятникам». Но тогда же начались расправы и казни. Хотя мать нового великого хана в первые месяцы после избрания сына продолжала держать в своих руках нити управления страной, с её приближёнными расправились весьма решительно и безо всякой пощады. Первой пала Фатима. Её обвинили в том, что она навела порчу на брата Гуюка Кудэна. Когда же Кудэн умер, Фатиму подвергли пыткам и после того, как она созналась, предали позорной и мучительной смерти: ей зашили верхние и нижние отверстия тела, а затем, завернув в кошму, бросили в воду. Казнён был и ставленник Туракины и Фатимы Абд-ар-Рахман. Чинкай же, Махмуд Ялавач и Масуд-бек, напротив, вернули себе прежние должности. Спустя несколько месяцев умерла и Туракина-хатун. При каких обстоятельствах это произошло, осталось невыясненным.
Репрессии обрушились и на родню великого хана. Сразу по завершении курултая был устроен суд над братом Чингисхана Тэмугэ-Отчигином. Это трудное дело было доверено Менгу-хану и брату Батыя Орде — старшим и наиболее влиятельным Чингисидам, если не считать Бату и Гуюка. Как видно, в тех случаях, когда затрагивались общие интересы всех Чингисидов, противоречия между соперничающими домами отступали на второй план. Вот и здесь споров не возникло: Отчигин был обвинён в попытке захватить престол, осуждён на смерть и предан казни вместе с другими эмирами. Его обвинители ссылались при этом на предписание самого Чингисхана, установившего, что «всякого, кто, превозносясь в гордости, пожелает быть императором собственною властью без избрания князей, дóлжно убивать без малейшего сожаления»18. Тогда же была казнена и младшая дочь Чингисхана Алталун (или Чаур-сечен, как называл её отец). В чём состояла её вина, неизвестно. Находившийся в ставке Гуюка Плано Карпини полагал, будто «тётка нынешнего императора» была виновна в отравлении великого хана Угедея: «Над ней и очень многими другими был произведён суд, и они были убиты»19. Но это, скорее всего, домысел, основанный на смешении разных слухов, доходивших до членов францисканского посольства и касавшихся разных лиц (в отравлении Угедея подозревали, напомню, Абикэ-беги). Позднее, уже после смерти Гуюка, сыновей Угедея обвинят в том, что они, «преступив древний закон и обычай, не посоветовавшись с родичами, ни за что убили младшую дочь Чингисхана, которую он любил больше всех своих детей»20. И тем нечего будет сказать в своё оправдание.
Гуюк поспешил вмешаться и в наследование власти в Чагатаевом улусе. Ещё при жизни Чагатай сделал наследником престола внука Кара-Хулагу, четвёртого сына своего первенца Мутугэна; к нему и перешла власть после смерти деда. Однако Гуюк посчитал это несправедливым и сместил Кара-Хулагу, отдав власть его дяде, пятому сыну Чагатая Йису-Менгу. «Как может быть наследником внук, когда сын находится в живых?» — так объяснял Гуюк своё решение. Нет сомнений, что, высказываясь таким образом, он имел в виду и незаконность намерения его отца Угедея передать власть внуку Ширамуну в обход его, Гуюка. Но помимо личной обиды в действиях нового хана виден и политический расчёт. Йису-Менгу входил в число его друзей и сторонников; Кара-Хулагу же, напротив, считался сторонником Менгу, с которым у Гуюка была давняя вражда21. Так что перемены в Чагатаевом улусе должны были привести к ослаблению позиций Менгу и его клана (и, соответственно, Батыя) и, напротив, укрепить собственные позиции великого хана. Однако добился Гуюк обратного: внёс раскол в лагерь своих союзников и в лице Кара-Хулагу приобрёл себе и своим детям смертельного врага. Будучи человеком «злым, жестоким, высокомерным и свирепым» (слова аль-Омари), он ни во что не ставил и собственных братьев и племянников, «стал распоряжаться ими самовластно» — и это привело в дальнейшем к трениям и расколу в его собственном стане — стане потомков Угедея.
В ближайшие после завершения курултая дни в ставке Туракины-хатун произошло ещё одно убийство, на этот раз тайное, а не явное, — русского князя Ярослава Всеволодовича. Об этом рассказывает Плано Карпини: «В то же время умер Ярослав, бывший великим князем в некоей части Руссии… Он только что был приглашён к матери императора, которая, как бы в знак почёта, дала ему есть и пить из собственной руки; и он вернулся в своё помещение, тотчас же занедужил и умер спустя семь дней, и всё тело его удивительным образом посинело. Поэтому все верили, что его там опоили, чтобы свободнее и окончательнее завладеть его землёю»22. О «нужной», то есть насильственной, смерти великого князя Ярослава Всеволодовича, случившейся «в Татарах», знают и русские летописи. «…Злобе их и лести несть конца, — писал о татарах галицкий книжник, — Ярослава, великого князя Суздальского, зелием уморили». А в более поздних летописях XV века читается развёрнутый рассказ о смерти русского князя: «…Князь же великий Ярослав был тогда в Орде, у Кановичей, и много пострадал от безбожных татар за землю Русскую; Фёдором Яруновичем оклеветан был перед царём, и многую тяготу принял. И, пробыв долго в Орде, пошёл из Кановичей, и преставился в иноплеменниках насильственной смертью той же осенью и того же сентября 30-го [дня]»23.
Имя боярина Фёдора Яруновича, оклеветавшего князя Ярослава перед «царём» (Гуюком? или всё же Бату?), в других источниках не упоминается. Ничего не говорит об этом оговоре и Плано Карпини. Он называет по именам нескольких слуг русского князя, в том числе некоего Темира, «воина Ярослава», бывшего толмачом у Плано Карпини и его спутников во время их аудиенции у Гуюка. Через этого Темира велись весьма откровенные беседы между самим Плано Карпини и Ярославом; посланец папского престола склонял русского князя признать власть папы, принять унию с католичеством, объясняя это необходимостью объединить усилия всего христианского мира против «варваров». В «Истории монгалов», предназначенной для широкого круга читателей, Плано Карпини ни словом не обмолвился о тайных переговорах с русским князем, происходивших в далёкой Монголии. Но зато он подробно доложил о них папе Иннокентию IV, причём с его слов выходило, что Ярослав согласился с его увещеваниями. В послании от 23 января 1248 года, ссылаясь на Плано Карпини, понтифик уверял сына Ярослава, князя Александра Невского, в том, что его отец «смиренно и благочестиво отдал себя послушанию Римской церкви, матери своей, через этого брата, в присутствии Емера (Темира? — А. К.), военного советника, и вскоре бы о том проведали все люди, если бы смерть столь неожиданно и злосчастно не вырвала его из жизни»24. Как и некоторые другие приближённые Ярослава, Темир имел доступ в окружение великого хана (куда входило немало священников, в том числе и русских, ибо Гуюк открыто благоволил христианам). Но если в ставке великого хана или его матери действительно узнали о содержании сокровенных бесед русского князя, то это могло стать достаточным поводом для того, чтобы обвинить его в заговоре против монголов и предать смерти.
