В Монгольской империи тут же стали распространяться слухи, что Гуюк был отравлен. Слухи эти собрал проезжавший по стране в 1253–1254 годах Гильом Рубрук. Сам он оговаривается, что о смерти великого хана «не мог узнать ничего достоверного». Однако побывавший в Монголии несколько раньше монах Андре Лонжюмо рассказывал ему, что Гуюк будто бы «умер от одного врачебного средства, данного ему, и подозревал, что это средство приказал приготовить Бату». Слышал Рубрук и другое. Говорили, будто хан «сам позвал Бату, чтобы тот пришёл поклониться ему, и Бату пустился в путь с великой пышностью (мы знаем, что это было действительно так. — А. К.). Однако он сам и его люди сильно опасались (опять истинная правда. — А. К), и он послал вперёд своего брата, по имени Стикана (Шибана. — А. К.), который, прибыв к хану, должен был подать ему чашу за столом, но в это время возникла ссора между ними, и они убили друг друга»40.
Похоже ли это на правду? Трудно сказать. Гуюка никак нельзя назвать беспечным человеком, пренебрегающим опасностью и не думающим о возможном коварстве противника. Может быть, Бату или Шибану удалось каким-то образом усыпить его бдительность? Однако Шибан, будто бы убитый в схватке с Гуюком, упоминается в источниках и позже; в частности, он принимал участие в курултае 1249 года (см. ниже). Да и никаких других подтверждений в источниках эта история не имеет. Доказать причастность Батыя к смерти Гуюка, по-видимому, невозможно. В конце концов слухи такого рода сопровождали смерть почти каждого монгольского хана. Да, действительно, кончина Гуюка была чрезвычайно выгодна Бату, случилась весьма кстати и, по всей вероятности, позволила избежать открытого вооружённого столкновения, чреватого страшными потрясениями для мира. Но это, пожалуй, и всё, что можно сказать по данному поводу. Остальное — не более чем догадки и предположения, которые каждый волен делать сам…
Со смертью Гуюка в Монголии вновь повторилась ситуация бесцарствия и неопределённости. Формально власть перешла в руки вдовы Гуюка ханши Огул-Каймиш, матери двух его старших сыновей. По её повелению гроб с телом Гуюка перенесли в его ставку на Имили. «После смерти великого хана закрыли все дороги, вышел приказ, чтобы каждый остановился там, где его застало [это повеление], будь то населённое место или разорённое», — свидетельствует Рашид ад-Дин. Бату и Соркуктани-беки поспешили подтвердить права Огул-Каймиш и выразили ей сочувствие — так, будто вражды между ними никогда не существовало. «Соркуктани-беги по обычаю послала ей в утешение наставление, одежду и бохтаг (головной убор замужней женщины. — А. К.). И Бату таким же образом обласкал её и выказал дружбу». На правах аки, то есть главы всего рода, Бату посчитал нужным указать, как именно Огул-Каймиш и всем прочим надлежит поступать в сложившейся ситуации, причём вновь стал ссылаться на свою старость и болезни: «Дела государства пусть правит на прежних основаниях по советам Чинкая и вельмож Огул-Каймиш, и пусть не пренебрегает ими, так как мне невозможно тронуться с места по причине старости, немощи и болезни ног. Вы, младшие родственники, все находитесь там и приступайте к тому, что нужно»41.
Бату и Соркуктани-беги с самого начала действовали согласованно. Именно это обеспечило им успех в борьбе за власть. При этом цели их различались: Соркуктани стремилась обеспечить ханский престол своим детям; для Бату же главным было устранить от власти враждебную ему партию потомков Угедея и Чагатая. В итоге и тот и другая добились своего — к обоюдной выгоде. Их успеху способствовало и то, что у противной им партии не было единства. И дом Угедея, и дом Чагатая раздирали противоречия, причём противоречия эти во многом были порождены неудачным опытом правления сначала Туракины, а затем Гуюка.
Как и Туракина-хатун, Огул-Каймиш принадлежала к меркитскому роду. Но в отличие от свекрови она не обладала теми чертами характера, которые позволили бы ей удержать власть в своих руках на сколько-нибудь долгое время. Никаким авторитетом в монгольском обществе она не пользовалась (в официальных документах эпохи Менгу-хана её будут именовать «негодной женщиной, более презренной, чем собака»42). Как свидетельствует Рашид ад-Дин, бóльшую часть времени она «проводила наедине с шаманами и была занята их бреднями и небылицами». Воспользовавшись этим, власть попытались забрать в свои руки сыновья Гуюка Ходжа-Огул и Нагу — люди ещё весьма молодые, не обладавшие ни политическим, ни жизненным опытом. Но единства не было и между ними. «У Ходжи и Нагу, — продолжает Рашид ад-Дин, — в противодействие матери появились свои две резиденции, так что в одном месте оказалось три правителя… Царевичи по собственной воле писали грамоты и издавали приказы. Вследствие разногласий между матерью, сыновьями и другими царевичами и противоречивых мнений и распоряжений дела пришли в беспорядок. Эмир Чинкай не знал, что делать, — никто не слушал его слов и советов. Из их родных Соркуктани-беги посылала наставления и увещевания, а царевичи по ребячеству своевольничали». О своих правах на престол открыто заявил внук Угедея Ширамун, которого великий хан ещё при жизни объявил наследником; его поддерживали некоторые царевичи и эмиры. Ситуацию осложняла начавшаяся засуха, имевшая тяжелейшие последствия для Монголии и сопредельных ей степных районов. «Воды в реках совершенно высохли, травы выгорели, из каждых десяти голов лошадей или скота восемь или девять пали, и люди не имели, чем поддерживать жизнь», — сообщает китайский источник43. Сыновья Гуюка рассчитывали главным образом на присягу, данную их отцу и закреплявшую за ними права на престол, а также на помощь правителя Чагатайского улуса Йису-Менгу, который был обязан их отцу властью. Но Йису сам по себе был человеком слабым и безвольным; он по большей части пьянствовал, а всеми делами заправляла его властная и энергичная жена Тогашай. Обладавший же немалым авторитетом в Чагатайском улусе Кара-Хулагу был настроен крайне враждебно и к своему дяде Йису-Менгу, и к представителям Угедеева дома. «В столице и на окраинах были волнения, — читаем в китайской хронике, — все родственники [из «Золотого рода»] единодушно желали получить государя, но при этом много было таких, что жадно домогались неположенного [по рангу]».
Всё это играло на руку Бату и Соркуктани-беги. Свою партию они разыграли, можно сказать, виртуозно. Бату от своего имени объявил о созыве курултая и при этом, ссылаясь опять-таки на болезнь, потребовал, чтобы царевичи явились к нему, Батыю, в его нынешнюю ставку, а не он к ним44. Это противоречило традиции, согласно которой выборы хана проходили только в Монголии. Однако для Бату было принципиально важно, чтобы вопрос с избранием хана решался «на его территории». Царевичи и эмиры из Угедеева дома и сыновья и внуки Чагатая попытались воспротивиться его намерениям. Они сами позвали Бату к себе, а когда тот отказался («У меня болят ноги; будет пристойно, если они ко мне приедут», — передаёт его слова Рашид ад-Дин), начали укорять его: «Коренной юрт и столица Чингисхана здесь; зачем мы туда пойдём?» Иначе повела себя Соркуктани-беги. Как только в Монголии «распространилась молва о болезни Бату», она «отправила к нему своего сына Менгу-каана под предлогом навестить больного»:
— Так как царевичи ослушались старшего брата и к нему не пошли, пойди ты с братьями и навести его.
