При этом Батый проявлял известную осторожность, стараясь не допускать общения между собой посланцев из разных стран, которые прибывали в его ставку. Об этом сообщает посол французского короля Гильом Рубрук. Сравнивая порядки, существовавшие при дворах великого хана Менгу и Бату, он пишет, что «при дворе Бату есть один ям (здесь в значении ведомства, занимавшегося приёмом иностранных послов. — А. К.) на западной стороне, который принимает всех прибывающих с запада, также обстоит и касательно других стран мира». Если при дворе Менгу-хана посланцы «все вместе находятся под властью одного яма и могут посещать друг друга и видеться», то «при дворе Бату они не знакомы друг с другом, и один не знает про другого, посол ли он, так как они не знают помещений друг друга и видятся только при дворе. И когда зовут одного, другого, может быть, и не зовут, ибо они ходят ко двору только по зову»12. В общем-то понятно, чего остерегался Батый: за его спиной не должно было происходить никаких переговоров — подобных тем, например, что вели в ставке Туракины-хатун русский князь Ярослав Всеволодович и папский посланец Плано Карпини. Между прочим, такое отношение к иноземным послам, недопущение их общения как друг с другом, так и, особенно, с местным населением станут нормой ведения посольских дел в Московском государстве. В какой-то степени это можно считать «ноу-хау» Батыя. Впрочем, посланцы других стран едва ли были в обиде на него именно за это: оказываясь в его ставке, каждый думал прежде всего о собственных интересах и о том, как бы выбраться оттуда живым и невредимым, желательно с положительным решением своего вопроса и чаемым ярлыком.
Показательный в этом отношении рассказ о доброте и даже благородстве Батыя приведён в анонимной грузинской хронике XIV века. Отправляясь в первый раз в Орду, правитель Грузинского царства атабек Аваг сильно опасался за свою жизнь и готовился к худшему, ибо он и его спутники двигались «по неведомым путям, никогда прежде не проходимым никем из рода грузин». Когда же они добрались до Батыя, «который в ту пору был главнейшим из каэнов (ханов. — А. К.) и величайшим и превосходительным по благолепию своему», то слуга Авага Давид, сын Иване Ахалцихского, желая уберечь своего господина от смертельной опасности, предложил ему поменяться ролями: «Потому как подступил ты ко племени чуждому и неведомо тебе, что может произойти с нами, я советую тебе притвориться так, будто я являюсь патроном и предводителем твоим, а ты мой слуга. Ежели он волеизъявит умертвить тебя, пусть убиенным буду я, но не ты. Я не думаю, чтобы вместе с господином они убили и слугу». «И так многократными мольбами и упорством убедили Авага поступить сим образом. Когда же вошли к Бато, Аваг пропустил вперёд Давида, будто главного». Однако опасения грузин оказались напрасными, убивать их Батый не собирался: «Узрел их Бато, возрадовался и оказывал им почести в течение многих дней. И как только познали благодеяния Бато и не стало опасности смерти, то в один из дней Бато призвал Давида, а Аваг выступил и пошёл впереди. Увидя это и изумившись увиденным, каэн говорил Авагу: “Ты что, совершенно невежественный?” Но Давид с улыбкой отвечал: “Великий, великий победоносный государь! Он и есть мой патрон, а я слуга его”. И изумлённый каэн спросил о причине такого обстоятельства, о чём тот говорил ему: “Я потому так поступил, великий каэн, что мы несведущи о благородстве твоём и неведомо было нам, что ты нам уготавливаешь. И ежели бы ты изъявил казнить, то казнённым прежде был бы я, а не господин мой”». Вопиющее нарушение порядка и чинопочитания, столь ценимых монголами, не вызвало гнев Батыя, как можно было бы подумать. Напротив, он «изумился этому весьма» и, похвалив Давида, произнёс слова, которые должны были сильно польстить самолюбию его грузинских гостей и всех читателей грузинской хроники: «Ежели род грузинский таков, повелеваю, чтобы среди всех родов, которые пребывают под властью монголов, да будет он лучшим и знатнейшим и сопричислят их к воинству монгольскому, вотчины и имущества их принадлежат им и полагаться на них во всём». «Волю сию он повелел начертать и выдать и решение сие отправил великому Менгу-каэну…»13
Эта история, несомненно, вымышлена. Но, несмотря на свой легендарный, чисто фольклорный характер, она важна как свидетельство того уважения, которое Батый снискал у подвластных ему народов. И грузинские, и армянские авторы явно противопоставляют «доброго» Батыя «злым» монгольским нойонам, разорителям их родных стран. Справедливости ради отметим, что их собственные страны Батый не разорял — и это, по всей видимости, и объясняет их восприятие Батыя как прежде всего милостивого хана.
В особую заслугу Батыю многие современники ставили его веротерпимость, вообще свойственную монголам. В многоплемённом и многоконфессиональном улусе Батый стремился поддерживать равновесие между различными конфессиями, открыто не оказывая предпочтения ни одной из них. Примечательно, что самого Батыя современники считали то мусульманином, то христианином, хотя на самом деле он был убеждённым язычником, приверженцем культа Неба, почитавшегося монголами. Но многие заблуждались на его счёт. Так, ал-Джузджани полагал, что «Бату втайне сделался мусульманином, но не обнаруживал этого и оказывал последователям ислама полное доверие». По словам персидского автора, под покровительством Бату «мусульмане проводили жизнь привольно. В лагере и у племён его были устроены мечети с общиной молящихся, имамом и муэдзином (скорее здесь всё-таки идёт речь не о Бату, а о его брате-мусульманине Берке. — А. К.). В продолжение его царствования и течение его жизни странам ислама не приключилось ни одной беды ни по его собственной воле, ни от подчинённых его, ни от войска его. Мусульмане туркестанские под сенью его защиты пользовались большим спокойствием и чрезвычайною безопасностью»14. Мы уже имели возможность заметить, что далеко не все монгольские ханы относились к последователям ислама с подобающей терпимостью. Так что политика Батыя действительно могла восприниматься как исключение. Ещё один персидский историк, Вассаф, напротив, считал Батыя приверженцем христианства (возможно, путая его с сыном Сартаком), но и он тоже отмечал: «Хотя он был веры христианской… но у него не было наклонности и расположения ни к одному из религиозных вероисповеданий и учений и он был чужд нетерпимости…»15 Точнее других выразился Джувейни: Батый «был государем, который не придерживался никакой веры и секты; он их считал только способом познания божества и не был последователем ни одной из сект и религиозных учений»16.
При этом Батый, по-видимому, понимал значение мировых религий — во всяком случае, в деле управления отдельными частями своей державы. Равновесие между христианами и мусульманами в Улусе Джучи поддерживалось за счёт того, что тем и другим покровительствовали два ближайших к Батыю родича — его старший сын Сартак и брат Берке. Отчасти мы уже говорили об этом. О том, что Берке был мусульманином, хорошо знали во всём исламском мире; по некоторым сведениям, мусульманином был и его брат Беркечар. Рассказывали, что кормилицей Берке была мусульманка, которую к нему якобы приставил ещё отец; ислам он принял при жизни Батыя, по одной версии, в Ходженте, по другой — в Бухаре от знаменитого шейха Сейф ад-Дина Бахарзи. «Некоторые заслуживающие доверия люди» рассказывали ал-Джузджани, что Берке «дважды или более облачался в почётные одежды, присланные ему от халифа, ещё при жизни брата его Бату. Всё войско его состояло из 30 тысяч мусульман, и в войске его была установлена пятничная молитва». «Ислам его был прекрасный», — сообщают о Берке арабские хронисты. Известно, что одним из проявлений его ревности в вере стало истребление христиан в Самарканде во время вспыхнувших в городе волнений между христианами и мусульманами — но это случилось уже после смерти Батыя. По словам Джузджани, Бату относился к Берке «с большим уважением и утвердил за ним командование армией, свиту и уделы». Впрочем, мы уже знаем, что доверие Батыя к брату-мусульманину имело вполне определённые границы, и как только Батыю показалось, что пристрастие брата к его мусульманским подданным приносит ему убыток, он тут же поменял улус Берке, переселив того за Волгу.
