Многим казалось, что последние годы жизни Батыя не отмечены вообще никакими значимыми событиями. По возвращении в свой юрт после избрания Менгу-хана Бату «по обычаю предался веселию и забавам», — пишет Джувейни. «Он правил в счастье и благополучии», — добавляет Утемиш-хад-жи43. Впрочем, счастье и благополучие могли быть лишь относительными. Известно, что Бату страдал болезнью ног: как считается, у него была подагра или ревматический артрит
[45].
Болезнь ног вообще была весьма распространена среди Чингисидов: помимо Батыя ею страдали его брат Берке, великий хан Угедей, сыновья Тулуя Хубилай и Бучек и, наверное, другие (о перечисленных выше мы знаем это определённо). Возможно, болезнь имела наследственный характер и передалась сыновьям и внукам Чингисхана от его жены Борте-учжины, происходившей из унгиратского племени. Во всяком случае, рассказывая об унгиратах, Рашид ад-Дин дважды упомянул «получившую известность болезнь ног», ставшую настоящим бичом этого племени45. (Батый же, напомню, был не только внуком, но и сыном унгиратки, Уки-учжины.) Проявления болезни у Батыя, по-видимому, стали заметны довольно рано. По сведениям персидского историка XVI века Ахмеда Ибн Мухаммеда Гаффари, «слабость членов» появилась у сына Джучи ещё в 639 году хиджры (июль 1241 — июнь 1242)46; правда, хронологическая сетка биографии Батыя смещена у Гаффари на три-четыре года, так что соответствующая поправка должна быть сделана и здесь. Сам Батый вспоминал о своей болезни довольно часто — но, как правило, лишь тогда, когда ему это было выгодно. Впрочем, проявления болезни, вероятно, были и в самом деле мучительными — особенно ближе к концу жизни.
Именно в последние годы жизни Батыя с ним встречался Гильом Рубрук — единственный современник, оставивший нам хоть какое-то описание его внешности и сообщивший о нём некоторые любопытные подробности. В ставку Батыя Рубрук и его спутник впервые прибыли в августе 1253 года. Уже на следующий день по прибытии их «отвели ко двору, и Бату приказал раскинуть большую палатку, так как дом его не мог вместить столько мужчин и столько женщин, сколько их собралось. Наш проводник внушил нам, — пишет Рубрук, — чтобы мы ничего не говорили, пока не прикажет Бату, а тогда говорили бы кратко… Затем он отвёл нас к шатру, и мы получили внушение не касаться верёвок палатки, которые они рассматривают как порог дома. Мы стояли там в нашем одеянии босиком, с непокрытыми головами, представляя и в собственных глазах великое зрелище». Когда монахов ввели на середину шатра, «все пребывали в глубочайшем безмолвии». Представители двух миров — западного, латинского, и восточного, монгольского, — пристально вглядывались друг в друга. Сам Батый «сидел на длинном троне, широком, как ложе, и целиком позолоченном; на трон этот поднимались по трём ступеням. Рядом с Бату сидела одна госпожа (очевидно, его старшая и любимая жена Боракчин. — А. К,). Мужчины же сидели там и сям направо и налево от госпожи; то, чего женщины не могли заполнить на своей стороне, так как там были только жёны Бату, заполняли мужчины. Скамья же с кумысом и большими золотыми и серебряными чашами, украшенными драгоценными камнями, стояла при входе в палатку. Итак, Бату внимательно осмотрел нас, а мы его; и по росту, показалось мне, он похож на господина Жана де Бомона, да почиет в мире его душа. Лицо Бату было тогда покрыто красноватыми пятнами»47.
Это всё, что источники сообщают о внешнем облике героя нашей книги. Прямо скажем, негусто… Что касается красноватых пятен на лице Батыя, то они могли быть как проявлением болезни, так и следствием его малой подвижности или нездорового питания. Особый же интерес вызывает указание на рост правителя Улуса Джучи. Ясно, что Батый заметно отличался в этом отношении от других присутствовавших (о великом хане Менгу тот же Рубрук написал, например, что он «человек курносый, среднего роста»). Но отличался в какую сторону? Был ли Батый очень высок или, наоборот, очень низок? Увы, но ответить на этот вопрос мы не в состоянии. И это притом что Жан де Бомон, с которым Рубрук сравнил Батыя, — личность известная. Королевский военачальник и камерарий Франции, он командовал флотом и был приближённым короля Людовика IX Святого, с которым вместе участвовал в Седьмом крестовом походе. Известно, что это был человек весьма несдержанный, резкий, позволявший себе грубые реплики даже в присутствии короля. Но вот какого он был роста? Об этом, кажется, ничего не известно. (Правда, французский рыцарь и хронист Жан де Жуанвиль, тоже участник Седьмого крестового похода и биограф короля Людовика, однажды называет Жана де Бомона в числе нескольких «доблестных рыцарей», которые окружали короля; «все они были добрыми рыцарями», — пишет он48, но можно ли расценивать эти трафаретные слова как намёк на статность, телесную «доброту» адмирала? Едва ли.)
Известен ещё средневековый китайский рисунок, на котором, как считается, изображён Бату. Здесь он выглядит человеком весьма молодым, безбородым, пропорционально сложенным — но относительно его роста этот рисунок служить подсказкой не может. Вспомним ещё, что автор анонимной грузинской хроники XIV века называл Батыя «превосходительным» среди всех монгольских ханов «по благолепию своему», — но можно ли понимать слова этого позднего и явно ненадёжного источника как указание на «благолепие» его внешности? Тоже, увы, нет. Имя «Бату», напомню, означает: «сильный», «крепкий». Соответствовало ли оно своему носителю? Известны случаи, когда монгольские царевичи по каким-то причинам меняли имена. Батый этого не сделал — стало быть, имя устраивало его. Но значит ли это, что никакого несоответствия между именем и внешним обликом не было вовсе?
Можно, пожалуй, сделать ещё несколько замечаний относительно предполагаемой внешности Батыя. Так, судя по тем оскорблениям, которые произносил в его адрес Бури (называвший его «бородатой бабой»), борода у Бату всё же была («жидкая борода» имелась, кстати, и у его брата Берке). Наверное, он был рыжеват: этим отличались все внуки Чингисхана, за исключением чернявого Хубилая. Ещё одним наследственным признаком Борджигинов из числа потомков Есугай-Баатура, отца Чингисхана, считали синий цвет глаз. «…Как это ни странно, те потомки, которые до настоящего времени произошли от Есугай-Баатура… по большей части синеоки и рыжи», — писал в начале XIV века Рашид ад-Дин. Сами монголы считали это «знаком» «царской» власти и связывали его с легендой о рождении праматерью Алан-Гоа своих сыновей от некоего небесного света, проникшего в её лоно (об этой легенде мы говорили выше)49.
Наверное, Батый выглядел много старше своих лет. Напомню, что стариком его называли ещё лет за десять — двенадцать до смерти. И хотя умер он в возрасте пятидесяти лет или около этого, Рашид ад-Дин однажды выразился так, что Батый «прожил целый век»50. Но и это правитель Улуса Джучи умел использовать себе во благо: у монголов признаки преждевременного старения воспринимались как зримые признаки власти.
