…Но вернёмся к прерванному рассказу Гильома Рубрука, в котором содержится ещё кое-какой материал для характеристики Батыя. Когда Рубруку наконец было предоставлено слово, проводник приказал ему и его спутнику «преклонить колена». «Я преклонил одно колено, как пред человеком, — рассказывает Рубрук. — Тогда Бату сделал мне знак преклонить оба, что я и сделал, не желая спорить из-за этого. Тогда он приказал мне говорить…» Речь посла Батый слушал «внимательно». Далее же произошёл показательный эпизод. Рубрук привёл в своей речи известные слова из Евангелия о том, что «кто будет веровать и креститься, спасён будет, а кто не будет веровать, осуждён будет» (Мк. 16: 16). Это было воспринято как недопустимая бестактность, чуть ли не как оскорбление: присутствующие монголы «начали хлопать в ладоши, осмеивая нас, и мой толмач оцепенел, так что надо было ободрить его, чтобы он не боялся». Батый же при этих словах всего лишь «скромно улыбнулся». Расспросив всё подробно, продолжает Рубрук, «он приказал нам сесть и дать нам выпить молока (кумыса. — А. К.); это они считают очень важным, когда кто-нибудь пьёт с ним кумыс в его доме. И так как я, сидя, смотрел в землю, то он приказал мне поднять лицо, желая ещё больше рассмотреть нас или, может быть, от суеверия…» На этом аудиенция закончилась, и Рубрук со спутником покинули ставку. То, что Бату «скромно улыбнулся» на слова посла, в то время как другие громко выражали своё возмущение, можно расценивать и как свидетельство его сдержанности, нежелания выставлять напоказ свои чувства, и как проявление определённой мягкости (как ни парадоксально звучит это слово применительно к жестокому завоевателю). Вспомним, что известную мягкость он проявил и в отношении галицкого князя Даниила, прислав ему вино вместо непривычного кумыса, и в отношении грузинского князя Авага, выдавшего себя ради безопасности за слугу. Во всяком случае, то, как он себя вёл, разительно отличалось от поведения, например, великого хана Гуюка, у которого на лице никто и никогда не видел улыбки.
Отметил Рубрук и любознательность Батыя: уже после того, как аудиенция закончилась, он «много расспрашивал» местных христиан про французских монахов и, в частности, интересовался правилами их ордена. «Я видел Бату разъезжавшим со своим отрядом, — продолжает Рубрук, — и все главы семейств ездят с ним. По моему расчёту, их было не менее пятисот человек»51.
Заслуживает внимания ещё одно наблюдение, сделанное другим собеседником Батыя — итальянцем Плано Карпини. Описывая приём в ставке Бату в апреле 1246 года, итальянский монах рассказал, что по его просьбе был выполнен перевод папской грамоты «на письмена татар»; «этот перевод был предоставлен Бату, и он читал и внимательно отметил его»52. Получается, что Батый умел читать и разбирал уйгурскую грамоту (которой, напомню, пользовались монголы). Это явление совсем не типичное: известно, например, что брат Батыя Берке требовал, чтобы посольские грамоты читались ему вслух; не умели читать и другие монгольские ханы. Батый вообще уделял много внимания слову — как письменному, так и устному. В последнем он был как раз верен традиции. Ещё со времён Чингисхана в Монголии установился обычай, согласно которому изо дня в день записывались слова хана, причём хан для этой цели часто говорил рифмованной прозой, «складно и со скрытым смыслом». Знание «биликов» (речений) хана ценилось очень высоко; известен случай, когда из нескольких претендентов на ханский престол был выбран тот, кто сумел показать лучшее знание «биликов» Чингисхана. При каждом знатном Чингисиде имелся свой хасс битекчи (особый писец, секретарь). Упоминается такой писец и при Бату: им был мусульманин Ходжа Надм ад-Дин53. Значит, Бату, как и другие ханы, прикладывал особые усилия для того, чтобы его изречения сохранились в памяти потомков. Правда, ни одного из «биликов» Бату мы не знаем. В источниках упоминается и какое-то «уложение» (торе) Бату, имевшее законодательную силу: на него ссылались в Чагатаевом улусе (Средней Азии) в последней четверти XIII века54.
Всё это, конечно, разрозненные, обрывочные сведения, не дающие какого-либо цельного представления ни об образе жизни, ни тем более о внутреннем мире правителя Улуса Джучи. Однако они важны в том числе и потому, что позволяют увидеть в нём не просто варвара и дикаря, чуждого всякой цивилизованности, но представителя вполне сформировавшегося высокоорганизованного кочевого общества со своей культурой, вобравшей в себя многие достижения передовых для того времени китайской, уйгурской и среднеазитской культур.
По сведениям Гильома Рубрука, у Батыя было 26 жён. В их число, несомненно, входили дочери или сёстры правителей завоёванных им стран — в том числе, наверное, и кого-то из русских князей. Но источники о них ничего не сообщают. Из всех жён Батыя известность получила лишь его старшая жена Боракчин, происходившая из рода алчи-татар; её имя называют и восточные авторы, и русская летопись. По свидетельству арабских историков, она «обладала обширным умом и умением распоряжаться, но с ней не ладили ни ханы, сыновья Бату-хана, ни остальные эмиры»55. В событиях, развернувшихся в Орде после смерти Батыя, Боракчин будет играть весьма заметную роль, но об этом — чуть позже.
В источниках упоминаются три или четыре сына Батыя — Сартак, Тукан (отец Менгу-Темира и Туда-Менгу, которые станут впоследствии ханами Золотой Орды), Абукан и Улагчи. Такой перечень даёт Рашид ад-Дин. Джувейни же называет лишь трёх первых, а Улагчи считает внуком Батыя, сыном Сартака (который, по Рашид ад-Дину, сыновей не имел). Историкам приходится выбирать между двумя этими версиями — и, как правило, они отдают предпочтение Джувейни по той лишь причине, что он писал свой труд раньше. Стоит, однако, привлечь ещё и свидетельство Гильома Рубрука, который, упомянув о шести жёнах Сартака, добавил, что вместе с ним кочует «его первородный сын», у которого также имеются две или три жены56. Очевидно, речь идёт именно об Улагчи — ещё очень юном, но уже успевшем обзавестись жёнами. Но точно ли он был сыном Сартака? Или же Рубрук (равно как и информатор Джувейни) принял его за такового из-за слишком большой разницы в возрасте между братьями? Трудно дать ответ на этот вопрос. Так или иначе, но эта ветвь (или ветви?) в потомстве Батыя вскоре пресечётся: Улагчи уйдёт из жизни вслед за Батыем и Сартаком, не оставив потомства.
Смерть Батыя, как ни странно, оказалась не замечена большинством хронистов. Русские летописцы, как уже говорилось, после 1247 года о нём не упоминают. (Этим, вероятно, и объясняется тот факт, что в поздних летописных сводах под тем же 1247-м или следующим, 1248 годом помещено явно ошибочное известие о смерти Батыя: в одних случаях она просто упомянута57; в других в летопись включена легендарная повесть о гибели «злочестивого» Батыя в «Угорской земле», не имеющая к реальному Батыю ровным счётом никакого отношения
[46].) Не упоминают о смерти Бату ни китайская хроника «Юань-ши», ни сириец Абу-л-Фарадж, ни западноевропейские хронисты. В арабских же и персидских источниках содержатся противоречивые сведения на этот счёт. Так, Рашид ад-Дин и целый ряд арабских и персидских авторов XIV–XVI веков (Рукн ад-Дин Бейбарс, ан-Нувейри, Ибн Халдун, ал-Айни, Гаффари) ошибочно датируют смерть Батыя 650 годом хиджры (14 марта 1252 — 2 марта 1253)59 — временем, когда он был, несомненно, жив и когда с ним общались, например, Гильом Рубрук или армянский царь Гетум. Другие хронисты, в частности Джувейни и Вассаф, сообщают о том, что Батый был жив ещё в 653 году хиджры (10 февраля 1255 — 29 января 1256), но вскоре умер (в этом ли году или в следующем, не уточняется)60. Наконец, персидский историк XIV века Хамдаллах Казвини и автор XV века Шереф ад-Дин Йезди определённо датируют смерть Батыя 654 годом хиджры (30 января 1256 — 18 января 1257)61. И только армянские хронисты не противоречат друг другу: почти все они отметили смерть Батыя под 1256 годом (705-м армянской христианской эры). В Армении внимательно следили за тем, что происходило в Улусе Джучи, и такое значимое событие, как смерть «великого властелина севера», не могло остаться незамеченным. Подробнее других осветил ход событий Киракос Гандзакеци. Он, единственный из всех, дал нам более или менее точный хронологический ориентир: по его словам, смерть Батыя случилась «в начале 705 года армянского летосчисления»62. 705 год начался в Армении 16 января. Соответственно, смерть Батыя имела место вскоре после этого: во второй половине января или, может быть, в феврале 1256 года. Если попытаться согласовать эти данные с теми, которые приведены Казвини и Йезди, то смерть Батыя следует сдвинуть ко времени после 30 января 1256 года (начало 654 года хиджры), но ненамного — ибо к событиям, например, марта или апреля слова о «начале года» Киракоса Гандзакеци не применимы. Впрочем, оба персидских историка могли и искусственно вывести дату 654 год хиджры — просто следуя логике повествования Джувейни.
