Но тут подоспели послы от Святослава Всеволодовича. Оказалось, что князь готов к заключению немедленного мира, на который Ярослав Изяславич, разумеется, согласился, желая выручить жену и сына.
Ещё больше мир был нужен Святославу Всеволодовичу. Теперь руки у него оказались развязаны, и он со всей своей силой обрушился на двоюродного брата Олега. «…И пожже волость его (то есть Северскую землю. — А. К.), и много зла створивше, и възворотишася к Чернигову». Ушёл из Киева, «распродав» весь город, и Ярослав Луцкий. Больше выжать из киевлян было нечего: лишь стоны да проклятия несчастных провожали его войско, да многие из киевлян были, наверное, уведены в полон на Волынь.
Вот так и получилось почти зеркальное повторение прежней киевской трагедии 1169 года. Уже второй князь — на этот раз из противоположного Андрею лагеря и из совсем другой, противоположной части Русской земли — отказывался от княжения в Киеве, предварительно подвергнув город неслыханному разграблению. И для Ярослава Изяславича, как и для Андрея, родной город — совсем вроде бы незначительный Луцк — оказался дороже недавней столицы Руси.
Так всё вернулось «на круги своя», по давнему выражению Екклесиаста (Еккл. 1: 6). После ухода Изяславича, после неудачной попытки воссесть на киевском престоле Святослава Черниговского решать судьбу Киева предстояло князьям Ростиславичам. Но сами сделать это они тоже оказались не в состоянии. И тогда князья не нашли ничего лучшего, как снова обратиться к Андрею Боголюбскому — как к верховному арбитру в межкняжеских спорах. Вновь вспомнив о том, что Андрей приходится им «в отца место», они решились именно у него «испрашивать» Киев старшему среди них и единственному непричастному к недавнему разгрому Андреевой рати под Вышгородом — князю Роману Смоленскому.
«В то же время прислашася ко князю Андрею Роман с братьею своею, просяще Роману Ростиславичю Кыева княжить. Князю Андрею рекуще: “Пождете мало! Послал есмь к братье своей в Русь. Какова ми весть будет от них, тогда вы дам ответ”»
.
«Братия в Руси» — это, очевидно, князья Ольговичи, чуть ли не единственные оставшиеся теперь союзники Андрея Боголюбского на юге. Пересылка с ними имела место в начале лета 1174 года. Отправил Андрей своих послов и в Рязань и Муром. Во многом Андрей просто оттягивал время, готовясь принять какое-то решение и озвучить его послам Ростиславичей. Но какое именно — так навсегда и останется для нас тайной. Ибо в то время, когда переговоры с Ростиславичами ещё продолжались, в ночь на 29 июня 1174 года, в своём замке в Боголюбове Андрей был убит заговорщиками из числа собственных приближённых.
Часть четвёртая.
СТРАСТОТЕРПЕЦ
1174, июнь — начало июля
Заговор
Последний год в жизни Андрея Боголюбского начался с печальных событий. 11 января 1174 года преставился его братстрадалец Святослав. О таких обычно говорят: отмучился. Андрей сам приехал в Суздаль и своими руками положил тело несчастного калеки во гроб в суздальской церкви Рождества Пресвятой Богородицы, «в епискупьи». Спустя несколько дней из Мурома пришло известие о смерти его младшего союзника, муромского князя Юрия Владимировича, случившейся 19 января; этот князь был похоронен в церкви Святого Спаса, «юже бе сам создал» в Муроме. Ну а в июне, если верить позднейшей легенде, последовала смерть сына Глеба…
Уходили из жизни последние близкие Андрею люди. Как оказалось очень скоро, опереться князю было попросту не на кого. Трое его сыновей и все родные братья умерли, а младших сводных братьев и племянников он сам выгнал из своей земли и по-прежнему не впускал обратно. Даже последний его сын-ребёнок оказался за пределами княжества! Среди церковных иерархов — особенно после расправы над Феодором — тоже не нашлось никого, кому он мог бы довериться и на чью поддержку положиться. Из воевод мы знаем лишь одного, кому он доверял постоянно, — это Борис Жидиславич. Но насколько тот был предан князю, можно только гадать.
И дело даже не в этом. Историки, занимающиеся эпохой Андрея Боголюбского и обстоятельствами его кончины, с удивлением констатируют, что в Суздальской земле не нашлось ни одного социального слоя, который готов был оказать поддержку князю в критическую минуту
. Да и где, в какой социальной среде, искать его сторонников? Среди князей? Но почти все они были обижены им. Среди бояр, старшей дружины? Но значительная часть бояр — прежде всего старая дружина его отца Юрия — была выслана им за пределы княжества вместе с его младшими братьями, мачехой и племянниками ещё в первое десятилетие его княжения. Среди дружины? Но князь давно оторвался от нее, перестал лично участвовать в походах — а ведь личное участие князя в военных предприятиях, его предводительство дружиной в глазах подавляющего большинства русских людей того времени, и прежде всего самих дружинников, представлялись главным княжеским занятием, больше того — внешним выражением самой сути княжеской власти. Да и несколько подряд поражений на поле брани — опять же в отсутствие князя — никак не способствовали укреплению его авторитета. Известно: победителей любят все, а вот тех, кто терпит неудачу за неудачей, — увы, немногие… Были ещё жители «старых» городов княжества — Суздаля и Ростова, — но мы и прежде говорили о их обидах на князя. Причём обиды копились и у бояр, и у простых «мужей», привыкших решать главные вопросы своей жизни на вече, которое в княжение Андрея во многом потеряло своё значение. Да и жители «новых», облагодетельствованных князем городов, казалось бы, всем обязанные ему, не спешили оказывать ему поддержку — может быть, по той же самой причине. Нежелание не только ростовских и суздальских, но и владимирских, переяславских и прочих полков участвовать в недавней болгарской войне, столь явственно проявившееся в 1171 году, равно как и их бегство из-под Киева осенью 1173 года или ещё раньше, из-под Новгорода в феврале 1170-го, — всё это были явления одного порядка, и явления очень показательные, симптоматичные. Но Андрей, кажется, не замечал их или, лучше сказать, не придавал им того значения, которое они заслуживали. Обратившись взором к далёкому Киеву, он решал по большей части глобальные проблемы русской жизни, а о том, что происходило под боком, задумывался меньше. Не случайно уже после его трагической гибели один из его горячих приверженцев, некий Кузьмище Киянин (то есть киевлянин), — заметим, единственный его приверженец, оказавшийся среди враждебного окружения! — будет восклицать, обращаясь к телу убитого князя:
— Како еси не очютил скверных и нечестивых пагубоубийственыих ворожьбит своих, идущих к тобе? Или како ся еси не домыслил победити их, иногда (некогда, в прошлом. — А. К.) побежая полкы поганых болгар?
То есть своих внешних, явных врагов князь умел распознать и умел справиться с ними, а вот распознать тех, кто втайне готовился убить его самого, у него, увы, не получилось.
Андрей многих успел оттолкнуть от себя. Он словно бы нарочно поступал не так, как было принято, сознательно нарушал княжеский этикет, привычный порядок вещей. А ведь обычай, традиция, этикет — едва ли не главное из того, что связывает различные слои общества, держит их в рамках определённых взаимоотношений. Особенно когда речь идёт о средневековом обществе.
