На третий день пребывания в городе Берти уже повсюду встречали с распростертыми объятиями. На ужине с президентом он произнес благодарственную речь, напоминая всем: «Я знаю Париж с самого детства. Я бывал здесь много раз и всегда восхищался красотой этого уникального города и духом его жителей». В конце своего короткого приветствия он дипломатично предложил тост «за процветание и величие Франции».
Когда он садился в тот вечер в свой экипаж, чтобы ехать в Оперу, толпы парижан, расталкивая друг друга, чтобы хоть мельком увидеть Берти, кричали: Vive Edouard! и даже Vive notre Roi!
[304]. Когда 4 мая он уезжал в Англию, одетый для морского путешествия через Ла-Манш в черный адмиральский мундир, его провожали таким громким и любовным au revoir
[305], какого он не слышал ни в 1855-м, ни в 1878 году, когда его роман с Францией был на пике. Толпы были «огромные» и «радостные», разносчики продавали миниатюрные статуэтки короля, взывая: «Кто еще не получил своего маленького Эдуарда?»
На вокзале Берти и Лубе попрощались как старые друзья, и, когда поезд отходил от станции, ему устроили настоящие народные проводы – как писала французская газета, «задорные, страстные и даже неистовые». Лубе выглядел усталым, отметила «Ле Фигаро», «но со счастливой улыбкой человека, который только что выполнил великий долг, и выполнил его с честью». Его приветствовали на всем обратном пути к Елисейскому дворцу, что редко бывало с французскими лидерами, если только они не выигрывали войну (да и таких было немного).
Британский посол сэр Эдмунд Монсон позже сообщил, что успех государственного визита Берти был «куда более полным, чем могли предвидеть даже самые смелые оптимисты». Имея в своем распоряжении всего несколько часов, зато правильно рассчитав место и время, придумав на ходу нужные слова и прежде всего напомнив французам о том, что британский правитель был все тем же благонамеренным человеком, которого они знали на протяжении полувека, Берти превратил французов из убежденных антибританских республиканцев в своих горячих почитателей.
В течение следующих дней политики засучили рукава и выработали текст «Сердечного согласия», которое представляет собой, если присмотреться внимательно, не такой уж дружелюбный документ. Вместо обещаний вечной amour
[306] и взаимной солидарности в нем прописан довольно-таки корыстный обмен колонизаторскими гарантиями: Британия позволит Франции удержать Марокко, если Франция прекратит попытки захвата Египта. Это не был настоящий альянс, это не было заверение в дружбе; это было всего лишь вежливое согласие каждой из сторон не красть то, на что положили глаз другие. Но в то время, сразу после Фашоды и Англобурской войны, даже это было маленьким чудом, и о значимости этого «Сердечного согласия» трубят вот уже более века с того дня, как оно было подписано в апреле 1904 года, хотя никто уже толком и не помнит, о чем там, собственно, шла речь.
Конечно, нельзя приписывать одному Берти все заслуги по подписанию «Сердечного согласия». Дипломаты лорд Лэнсдаун, Поль Камбон (французский посол в Лондоне), министр иностранных дел Франции Теофиль Делькассе внесли огромный вклад в подготовку соглашения. Но самую грязную и тяжелую работу – закладку фундамента – выполнил, конечно, Берти. При всех своих недостатках, договор между величайшими историческими противниками никогда бы не был подписан, даже не существовал бы и в проекте, если бы Берти не замыслил свой тайный визит в Париж и не убедил всех французов в том, что entente с англичанами – дело стоящее. Французское правительство нуждалось в одобрении со стороны своего упрямого электората, и, используя тактику, которой его научили сами парижане, Берти соблазнил французский народ, заставив его проникнуться доверием к Британии.
Достаточно ли мудро они поступили – это другой вопрос.
Глава 14
Ни слова о войне
Мне недолго осталось, и, когда я уйду, племянник начнет войну.
Берти своей подруге Элизабет, графине де Греффюль, 1910 год
I
В капризной и непредсказуемой Европе начала XX века одной дружбы с Францией было недостаточно. По всему континенту ковались и рушились альянсы, предпринимались и проваливались попытки создания новых военных союзов – все понимали, что опасно оставаться одному на игровой площадке.
Берти был полностью в курсе происходящего и сыграл жизненно важную роль в сохранении мира между Британией и страной, которую и Франция и Германия отчаянно хотели заполучить в союзники. Этой страной была Россия.
В своих письмах к Берти молодой царь Николай называл себя «самым любящим племянником Ники» и обращался к английскому королю не иначе как «дражайший дядя Берти», но в жизни он был неуравновешенным и замкнутым человеком, так что отношения между дядей и племянником были непростыми. Берти не одобрял – зачастую открыто – диктаторского отношения Ники к своему народу (что позднее приведет к русской революции) и критиковал его за антисемитские погромы, но всегда выражал надежду на подписание официального entente между Англией и Россией, «подобно тому, что… заключено с Францией».
К этому времени Франция в отношениях с Россией уже продвинулась гораздо дальше entente – эти две страны состояли в антигерманском союзе, и Берти понимал, что для создания мощного треугольника Британии необходимо укреплять дружбу с русскими. Однако эта хрупкая стабильность зашаталась, когда в 1904 году Россия вступила в войну с одним из британских официальных союзников – Японией. Британия объявила о своем нейтралитете, но русские подозревали, что это просто уловка, а на самом деле британцы оказывают тайную помощь японцам. Подозрение закралось так глубоко (особенно когда подсуетился кайзер Вильгельм, нашептывая русским, что никогда нельзя доверять англичанину), что царь Николай позволил себе вспылить, вполне в духе Вильгельма, назвав своего дядю «самым опасным интриганом в мире».
Берти отреагировал в своем амплуа. Он попросил своего друга в Санкт-Петербурге, сурового, но сладкоречивого (во вкусе Берти) шотландца по имени Маккензи Уоллес, известного английского обозревателя, встретиться с Николаем и переубедить его относительно британских намерений. Уоллес был журналист, а не дипломат, но это было и к лучшему, потому что Николай не доверял послам. Уоллесу удалось расположить к себе Николая и разрядить обстановку. И вновь общительность Берти и бесконечная цепочка верных друзей спасли ситуацию.
Однако, обнаружив брешь в англо-российских отношениях, Вильгельм сделал все от него зависящее, чтобы подлить масла в огонь. Летом 1905 года он договорился встретиться с царем Николаем во время отдыха на яхте в Финском заливе, и кузены здорово повеселились, перемывая косточки дядюшке Берти. Вильгельм сказал Николаю, что у их дяди «страсть к созданию «маленьких соглашений» с каждой страной, по всему миру»
[307], не только с Японией. Переубедить мнительного Николая ничего не стоило, и он пообещал Вильгельму, что никакого соглашения «он [Берти] от меня в жизни не получит, тем более против Германии». В этот момент, как гласит легенда, Вильгельм достал из-за пазухи заранее приготовленный русско-германский договор и подсунул Николаю на подпись.
