– Я провожу тебя, – сказал я.
– И я, – присоединился Вано. – Охота на «Харьковчанку» взглянуть.
– Ее уже нет. – Юрий Анохин-второй отворил дверь в тамбур. – Не провожайте. То, что со мной произойдет, вы знаете: Юра это уже заснял. – Он грустно улыбнулся. – Я пока еще человек, и мне, пожалуй, было бы неприятно такое любопытство.
Он вышел и уже из-за двери помахал мне рукой.
– Не сердись. Юрка, за мистификацию. Или за розыгрыш – как тебе больше нравится. А с пари не обманываю. Еще скажу тебе, что обещал, как условились.
32. На века!
Никто долго не решался заговорить после его ухода. Дыхание смерти, где-то поджидавшей на ледяной дороге, казалось, проникло и к нам. Что ни говори о моделировании и синтезации, а он все-таки был человеком!
– Жалко, – вздохнул наконец Толька, – наверно, они уже летят…
– Брось, – остановила его Ирина, – не надо.
Но молчать уже не хотелось.
– Случится такое, опять запсихуешь, – скривился Вано, должно быть вспомнив свое приключение в Антарктике, и прибавил смущенно: – А я тебя поначалу и не узнал, Юрка. Мне тот посмышленее показался.
– Всем показался, – ввернул Дьячук не то иронически, не то восхищенно. – Память как у библиотеки. С такой памятью жить да жить!
«А ему, наверно, очень хотелось жить».
Я подумал, он ответил:
– А я полено, по-твоему? «Хотелось»! Мне и сейчас очень хочется жить.
Все прозвучало у меня где-то в сознании. Я не сочинял, не придумывал, не воображал. Я слышал.
– А где ты сейчас? – так же мысленно спросил я его.
– На ледяном шоссе. Кругом белым-бело. А снега нет. А впрочем, какая разница? До фонаря, правда?
– Страшно?
– Немножко. И все-таки не из пластмассы. Только ты меня не жалей и не думай высокопарно: ледяное дыхание смерти! Во-первых, штамп, а во-вторых, неправда.
– Ты же исчезнешь.
– Это не смерть, а переход в другое состояние.
– В котором тебя уже нет.
– Почему нет? Просто не ощущаешь себя, как и во сне.
– Сон проходит. А у тебя?
– И у меня.
– Думаешь, вернешься?
– Когда-нибудь – да.
– А если не уходить?
– Не могу.
– А ты взбунтуйся.
– Это сильнее меня, старик.
– Какой же ты человек после этого? Нет свободы воли? Нет?
– Пока нет.
– Что значит «пока»?
– Ты что шепчешь, Юрка, – стихи?
Я, должно быть, пошевелил губами, потому Ирина и спросила.
– Молитву он шепчет, – сказал Толька. – Да воскреснет Бог, и да расточатся врази его. У нас дьякон в коммуналке жил. Как напьется, всегда так.
– «Врази»! – передразнила Ирина. – Пусть адмирал молится. А Юра поэт. Чьи стихи – твои?
Пришлось соврать.
– Блока. «Узнаю тебя, жизнь, принимаю и приветствую звоном щита!»
– Чью жизнь?
– А не все ли равно? Даже синтезированную.
– Неточная формулировочка, – тотчас же вмешался он, – ортодоксы придраться могут. Живая, мол, собака лучше мертвого льва. Девиз коллаборационизма. Призываешь к сотрудничеству с враждебной цивилизацией.
– Опять Томпсон. Надоело.
– Им тоже. Разобрались.
– Предполагаешь?
– Знаю.
– А что ты хотел мне сказать?
– То, что мы еще встретимся.
– Почему же об этом наедине?
– Потому что так запрограммировано. Помозгуй. Нет нужды пока уточнять подробности.
– А хочешь честно?
– Что?
– Не восторгает меня сие. Отнюдь не восторгает.
– Ну, старик, это невежливо.
– А надоели мне все эти чудеса и фокусы! До зла-горя надоели.
– Ты опять шепчешь что-то?
Это – вслух. Это опять Ирина.
– Пришибло его. Доведись до меня, я бы орал.
А это Толька. Почему-то Зернов молчит. И никто не замечает. Нет, заметили.
– Почему вы молчите, Борис Аркадьевич? Наш треп надоел?
– Просто задумался. – Зернов, как всегда, тактичен. – А интересный эксперимент! Поразительный по замыслу: получить всю нужную им информацию через Анохина. Создать некий дубль памяти. Видимо, они пока еще не воспринимают языковую, смысловую информацию непосредственно – ни акустически, ни оптически. Слово не доходит до них, ни произнесенное, ни начертанное. Доходит только переработанная человеком информация – мысль, образ.
– Но почему Анохин? Могли взять любого ученого.
Спросил, конечно, Толька.
– Неужели только потому, что его синтезировали первым? Какое значение может иметь порядковый номер?
– Порядковый номер, бесспорно, не имеет значения. Но первый опыт – да! И возможно, еще потому, что образное восприятие у Анохина особенно ярко. У каждого оно есть, лишь выражено по-разному. Математик видит мир иначе, чем художник или музыкант, у поэта тоже свое поэтическое видение мира. Когда я говорю, допустим, «палка», у разных людей сознательно или подсознательно возникает свой образ. У одного – смутное воспоминание о боли, когда-то испытанной, у другого – о тросточке, увиденной где-нибудь на витрине универмага, у третьего – о суковатой дубинке грибника. А у тебя что мелькнуло, Анохин?
– Шест, – сказал я, – фибергласовый. Прыгал на занятиях по легкой атлетике.
Все засмеялись.
Он тоже. Я тотчас же услыхал его смех. Не самый звук смеха, а то состояние нервных клеток мозга, которое этот смех порождает.
– Ты смеешься? – спросил я.
– Конечно. Шест! – Он опять засмеялся. – Сколько я намучился с этой палкой.
– Почему ты?
– Не задавай глупых вопросов. Кстати, Зернов верно подметил необходимость образного восприятия информации.
– Ты что, весь наш разговор слышал?
– Сквозь тебя. Я же воспринимаю всю переработанную тобой информацию. Незримо присутствую при всех твоих разговорах.
– Так я сам сейчас не все слушаю.
– Не слушаешь, но слышишь. А я накапливаю все это в своей копилке памяти. Кстати, прислушайся. Наш Борис Аркадьевич о ней и вещает.
– …в такой копилке многое накапливается. А тренированная память сразу извлекает необходимое. Вообще «сверхпамять» – не чудо. Вспомните Араго – феномен! А шахматисты? Поразительная профессиональная память. Если б мы только знали ее код и механизм запоминания…
