Один из самцов замешкался и не успел сунуть за щеку орех, полученный от щедрой посетительницы; тут же подскочил другой, покрупнее, нагло отобрал у товарища по заключению добычу, несколько раз его ударил и неторопливо удалился. Низкорослый самец даже не пытался догнать своего обидчика; в бессильной ярости он лупил кулаками по полу и отчаянно верещал. Майк внимательно наблюдал за спектаклем.
Неожиданно пострадавший бросился в угол клетки и сорвал злость на совсем уже маленьком, меньше себя самце. Зверски избитый капуцин уполз, скуля и хныча, к самке с детенышем, которая стала его утешать; остальные обитатели клетки не обращали на происходящее никакого внимания.
Майк откинул голову и расхохотался. И продолжал хохотать все громче и громче. Ему не хватало воздуха, его била дрожь, он осел на пол – и все хохотал и хохотал.
– Прекрати сейчас же!
Майк, начавший было сворачиваться в клубок, распрямился – и продолжал хохотать.
Рядом с Джилл появился служитель.
– Вам не нужно помочь?
– Не могли бы вы заказать такси? Воздушное, наземное, все равно какое, главное – увезти его отсюда. Ему плохо.
– А может – «скорую»? Похоже на припадок.
– Все что угодно!
Через несколько минут они уже сидели в воздушном такси. Джилл назвала водителю адрес, а затем встряхнула за плечо все так же хохотавшего Майка.
– Майк, послушай меня! Успокойся, пожалуйста.
Майк немного успокоился, но не совсем; всю дорогу домой он то затихал, то снова хохотал в голос. Джилл достала носовой платок и вытирала текущие из его глаз слезы. Подобно несчастной супруге какого-нибудь алкоголика, она затащила своего недееспособного спутника домой, раздела его и уложила в постель.
– Ну вот, милый, и все. Теперь можешь отключиться.
– Я в порядке. Наконец-то я в полном порядке.
– Надеюсь, – вздохнула Джилл. – Ну и напугал же ты меня.
– Прости, Маленький Брат. Я ведь тоже испугался, услышав свой смех.
– Майк, а что такое, собственно, случилось?
– Джилл… я грокаю людей.
– Что? (????)
– (Я говорю правильно, Маленький Брат. Я грокаю людей.) Теперь я грокаю людей… Джилл… Маленький Братец… самая моя лучшая… ягодка ты моя волчья… лапочка… кошечка ты моя драная, облезлая. Милая ты моя…
– Да что это с тобой такое?
– Я же знал, я же все эти слова знал, только не знал, когда их надо говорить и зачем. И не понимал – для чего тебе это надо. Я люблю тебя, милая, – ведь теперь я и любовь грокаю.
– Ты всегда ее грокал. И я тебя люблю… Послушай, а почему говорят «человекообразные обезьяны»? Может, это мы – обезьянообразные люди?
– Обезьянообразные, какие же еще. Иди сюда, обезьянка моя, залезай под мышку, положи голову мне на плечо и расскажи какой-нибудь анекдот или вообще что-нибудь смешное.
– Просто рассказать анекдот – и все?
– И все, ну только я еще обниму тебя крепко-крепко. Расскажи анекдот, которого я еще не знаю, и смотри, буду я смеяться где надо или нет. Я засмеюсь, это точно, а потом расскажу, что там было смешного. Джилл… я же грокаю людей.
– Но как это вышло? Можешь ты мне рассказать? Или по-марсиански будет понятнее? А может – мысленно?
– Нет, в том-то и дело. Я грокаю людей. Я теперь настоящий человек и могу объяснить тебе все человеческим языком. Я понял, почему люди смеются. Они смеются потому, что им больно, и смех – единственное, что может заглушить эту боль.
На лице Джилл появилось недоумение.
– Может, как раз я-то и есть нечеловек. Я тебя не понимаю.
– Да нет, обезьянка, ты человек, и самый настоящий. Просто ты никогда об этом не задумывалась, ты грокаешь такие вещи автоматически. Ты – человек, выросший среди людей, воспитанный людьми, а я – нет. Я – вроде щенка, который вырос среди людей, не видя других собак: стать похожим на своих хозяев он не может, а стать похожим на братьев своих по крови – не умеет. Мне пришлось учиться. Меня учил брат Махмуд, меня учил Джубал, меня учили многие и многие люди – а больше всего учила меня ты. Сегодня я сдал последний, самый главный экзамен – я научился смеяться. Бедный обезьян.
– Какой из них, милый? Здоровенный этот, так он просто мерзость, наглый, злой… а тот, который поймал орех, он оказался ничем не лучше, а может, еще и почище. Не понимаю, чего там было такого веселого.
– Джилл, дурочка ты моя маленькая! Слишком уж много к тебе прилипло марсианщины. Ну конечно же, там не было ничего веселого, слезы лить впору. Потому-то и приходится смеяться. Я смотрел на сидящих в клетке обезьян – и вдруг увидел всю эту совершенно необъяснимую злобность и жестокость, о которой я столько читал, и мне стало невыносимо больно, и я засмеялся.
– Но… Майк, милый, все ведь, как раз наоборот, смеются, когда видят что-нибудь приятное, хорошее… над ужасами не смеются.
– Ты думаешь? А ты вспомни хотя бы Лас-Вегас. Ваша женская команда выходила на сцену – и что же, вас встречали смехом?
– Н-ну… нет, конечно.
– Но ведь вы были самой красивой частью шоу. А зрители не смеялись, они смеялись, когда клоун путался в собственных ногах и падал либо происходило еще что-нибудь далеко не благое. Рассмейся они при вашем появлении – вы бы очень обиделись.
– Но люди смеются не только над такими вещами.
– Не только? Возможно, я грокаю еще не во всей полноте, но ты попробуй вспомнить что-нибудь смешное – шутку, анекдот, все что угодно, лишь бы было по-настоящему смешно, вызывало хохот, а не так, легкую улыбку. А потом посмотрим, нет ли там какой-нибудь неправильности, – и не потому ли мы смеемся, что она там есть. – Он немного задумался. – Научись обезьяны смеяться, они стали бы людьми.
– Пожалуй.
Джилл начала копаться в памяти, перебирая самые смешные анекдоты, анекдоты, смешившие ее когда-то буквально до колик: «…а из шкафа голос „Выносите вещи!“», «А я вас, мамочка, отпускаю…», «И я тоже два раза – с футбольной командой и с батальоном морской пехоты…», «На первое-второе рас-считайсь!..», «Смотри, засранец, как это делается!», «Но имей в виду, для меня этот день будет совершенно испорчен…», «Вы, конечно, будете смеяться, но она тоже умерла…», «Ну и куда он нам такой нужен? Хряп! Хряп! Хряп!», «Будем лечить – или пускай живет?», «Я-то знаю, но петух-то не знает!», «Сказал: „Дзинь!“ и помер…», «Где та эскимоска, которой я должен пожать лапу?».
Ну и что? Анекдоты не показательны, они – плод чьей-то фантазии, и не более. А как настоящие происшествия и розыгрыши? С розыгрышами было плохо, все они – даже такие невинные, как подложенная на стул кнопка, – только подкрепляли гипотезу Майка. А уж если вспомнить шуточки интернов… молодых медиков вообще следовало бы держать в клетке. Реальные происшествия? Как у Эльзы Мэй лопнула резинка от трусов? Вот уж смеху-то было… особенно для Эльзы. Или как…
