Он выглядел заинтригованным, но не стал расспрашивать меня, поскольку миссис Баг потребовала, чтобы все прекратили говорить о несчастных людях, которые плохо кончают на страницах книг, и садились за стол.
Я тоже присоединилась к трапезе, но есть не могла из-за беспокойства о Марсали. Чай как раз заварился, когда мы закончили с едой. Я перелила его в чашку и понесла в хирургическую, осторожно постучав в дверь перед тем, как зайти.
Фергус весь покраснел и запыхался, но глаза у него сияли. Его невозможно было убедить пойти и поесть, он упорно настаивал на том, что останется с Марсали. Его усилия дали свои плоды: начались регулярные схватки, хотя по-прежнему довольно редкие.
– Все пойдет быстрее, как только воды отойдут, – сказала мне Марсали. Она тоже немного разрумянилась, и взгляд ее был будто обращен внутрь. – Так всегда.
Я еще раз проверила пульс, никаких значительных изменений, такой же неровный, но не ослабевший ритм, и вышла из комнаты. Джейми был в своем кабинете, который располагался на другом конце холла. Я вошла и села рядом, чтобы в случае необходимости быть недалеко.
Он писал обычное вечернее письмо сестре, время от времени прерываясь, чтобы растереть правую руку, сведенную судорогой. Наверху миссис Баг укладывала детей спать. Я слышала плач Фелисити и голос Германа, пытавшегося ей петь.
С другого конца холла доносились шорохи и перешептывания, скрипел стол, что-то передвигали. И внутренний слух, повторяя мой собственный пульс, регистрировал мягкое и быстрое сердцебиение ребенка.
Все моментально могло кончиться плохо.
– Что ты делаешь, саксоночка?
Я изумленно подняла глаза.
– Ничего я не делаю.
– Ты будто смотришь сквозь стены, и не похоже, чтобы тебе нравилось то, что ты видишь.
– О! – Я опустила взгляд и поняла, что непрерывно комкала в руках ткань юбки. На бежевом домотканом полотне был большой смятый участок. – Видимо, я вспоминаю свои неудачи.
Он бросил на меня быстрый взгляд, затем встал и, подойдя сзади, положил ладони на основание моей шеи. Джейми стал разминать плечи сильными уверенными движениями.
– Что за неудачи? – спросил он.
Я закрыла глаза и чуть опустила голову, стараясь не кричать от боли в скрученных узлом мышцах и от облегчения, которое дарили прикосновения.
– О! – сказала я и вздохнула. – Пациенты, которых я не смогла спасти. Ошибки. Несчастные случаи. Мертворождения.
Последние слова повисли в воздухе, и на миг Джейми остановился, но тут же продолжил еще интенсивнее.
– Но ведь бывают случаи, когда помочь не в твоих силах? И ни в чьих других. Сделать некоторые вещи правильно просто не в нашей власти, верно?
– Ты в такое не веришь, когда дело касается тебя. Так почему я должна?
Он прервал массаж, и я посмотрела на него через плечо. Джейми открыл было рот, чтобы возразить мне, но понял, что не может. Только покачал головой, вздохнул и продолжил.
– Ох, ладно. Думаю, это правда, – сказал он с горькой иронией в голосе.
– Наверное, это греки называли hubris – высокомерием, да?
Он коротко и смешливо фыркнул.
– Да. И ты знаешь, к чему это приводит.
– К одинокой скале под палящим солнцем со стервятником, клюющим твою печень, – сказала я и засмеялась.
Джейми тоже.
– Да, что ж, одинокая скала под палящим солнцем – это то самое место, где неплохо бы иметь компанию. И я сейчас не о стервятнике.
Его руки в последний раз сжали мои плечи, но он их не убрал. Я закрыла глаза и откинула голову чуть назад, прижимаясь к нему. Его близость дарила мне умиротворение. В воцарившейся тишине до нас долетали звуки из хирургической: приглушенный стон Марсали от очередной схватки, тихий вопрос Фергуса на французском. Я знала, что подслушивать такие вещи нельзя, но ни мне, ни Джейми ничего не приходило на ум, чтобы заглушить беседой их слова. Бормотание Марсали, пауза, затем Фергус ответил что-то, немного замявшись.
– Да, как мы делали перед рождением Фелисити, – послышался далекий, но легко различимый голос Марсали.
– Oui, но…
– Тогда подопри чем-нибудь дверь, – сказала она нетерпеливо.
Мы услышали шаги, и дверь хирургической распахнулась. В проходе стоял Фергус, темные волосы растрепаны, рубашка наполовину расстегнута, красивое лицо залито краской под отросшей щетиной. Он увидел нас, и его лицо приняло странное выражение. В нем были гордость, смущение и что-то невыразимо… французское. Он одарил Джейми кривой ухмылкой, пожал плечами с величайшей галльской беззаботностью, а затем плотно закрыл дверь. Мы услышали скрип перетаскиваемого столика и следом короткий удар, когда им загородили дверь.
Мы с Джейми обменялись озадаченными взглядами.
Из-за закрытой двери донеслось хихиканье, сопровождаемое громким скрипом и шуршанием.
– Он же не собирается… – начал было Джейми и резко замолчал, недоверчиво глядя на меня. – Или да?
Судя по слабым ритмичным скрипам, которые неслись из хирургической, да – собрался.
Я ощутила легкий шок, а следом к лицу стыдливо прилила кровь, но одновременно с этим мне неудержимо хотелось рассмеяться.
– Ну… эээ… Я слышала, что… гм… иногда это приближает роды. Если женщины перенашивали, опытные парижские акушерки иногда предлагали им напоить своих мужей и… эмм…
Джейми кинул на дверь хирургической взгляд, полный одновременно недоверия и невольного уважения.
– И он не выпил ни капли спиртного. Что ж, если все так и есть, у этого ублюдка стальные яйца.
Йен, завернувший в холл как раз вовремя, чтобы услышать последние реплики, остановился как вкопанный. Мгновение он прислушивался к шуму из хирургической, потом посмотрел на нас с Джейми, перевел взгляд на закрытую дверь, снова на нас, покачал головой и, развернувшись, направился назад в кухню.
Джейми протянул руку и осторожно закрыл дверь кабинета.
Никак не комментируя происходящее, он снова сел и невозмутимо принялся дальше царапать письмо. Я подошла к небольшой книжной полке и остановилась там, бездумно уставившись на ряд потрепанных книжных корешков.
Бабьи сплетни иногда не больше, чем бабьи сплетни. Иногда нет.
Меня редко тревожили личные воспоминания, когда я занималась пациентами, – на это не хватало ни времени, ни внимания. Но сейчас было много и того и другого. И передо мной возникло очень живое воспоминание о ночи перед рождением Бри.
Люди часто говорят, что женщины забывают, каково это – рожать, потому что, если бы они помнили, то зареклись бы такое повторять. Но лично я отлично все помнила.
Особенно ужасное чувство слабости. Это бесконечно тянущееся время ближе к финалу, когда кажется, что это не кончится никогда, будто ты увяз в какой-то доисторической смоляной яме, в которой каждое движение обречено на провал. Каждый сантиметр кожи натянут до предела – так же, как и нервы.
