Соседние дома плыли в мутном, водянистом свете разных цветов. Огромные мансардные окна распахнулись на крыше многоквартирного дома, а кованый флюгер быстро вращался в порывах ветра. Верхушки деревьев качались и метались, пока Лилли неслась через двор, туда, где был припаркован ее автомобиль минуту назад, но его там уже не было.
Она услышала призрачный голос: «Еще один день, еще одна ничья. А ты все такая же смелая. Ты молодец, Лилли. Я так горжусь тобой. Просто продолжай расслабляться и мечтать, и мы возьмем еще двести пятьдесят кубиков твоей замечательной крови».
Ее машина стояла возле угла дома – квадратный маленький, черный, как оникс, «Фольксваген Джетта». Она неслась к автомобилю, но резко остановилась на краю двора, глядя на то, как разрастается текущая из водостока лужа. Холодный, жалящий иголочками дождь падал на нее сверху.
Лилли вытерла глаза, моргнула и посмотрела на маслянистую поверхность лужи.
Лицо призрака, бледное, словно облачко молока в кофе, частично закрытое белой хлопковой стерильной маской, колебалось и подергивалось рябью, обращаясь к ней.
«Ты знаешь, что здесь ты звездный донор? У тебя такие красивые вены… Сегодня мы возьмем еще пятьсот кубиков крови и даже соберем немного тромбоцитов для профилактики. Нет нужды говорить, как много жизней ты спасешь, Лилли. Ты должна быть горда, очень горда».
Призрак снял маску и открыл трупного цвета впалые щеки и желтую улыбку доктора Реймонда Ноллза, ранее Норфолк, Виргиния. В его гниющей щербатой улыбке Лилли могла бы прочитать летопись целой пандемии, конец дней, мир, приближающийся к концу, – вернувшаяся память затопила ее, а вспышки молний, казалось, били ее между лопаток.
Веки рывком распахнулись. Зрачки расширились. Острый запах нашатыря заполнил ее ноздри. Она не могла глотать, с трудом могла вдохнуть. Что-то невидимое давило на ее грудь.
Все вокруг казалось отблесками сумеречного света на бледных поверхностях, состоящих из прямоугольных линий. Она моргнула и попыталась подвигаться. Тело ощущалось, словно залитое цементом. Она моргнула еще раз и поняла, что пялится в потолок – прямоугольные линии оказались древними пробковыми плитами, такими старыми, что их настоящий цвет вылинял, слоновая кость превратилась в закопченный серый.
Прошло немного времени, прежде чем она поняла, что лежит на спине, на медицинской каталке, ее обволакивал запах мочи, дезинфекции и неопознаваемых едких лекарств. Горло пересохло. Она осознала, что так хочет пить, что не может даже глотнуть. Но прямо сейчас она сконцентрировалась на движении. Она понимала, что попытка сесть была бы слишком самонадеянной для текущего момента. Вот двинуть головой – вполне годится для следующего шага. Но когда она попыталась отвернуть лицо влево, ее внезапно охватил паралич. Судя по ощущениям, кто-то вбил железнодорожный костыль от центра ее черепа к позвоночнику.
От всего этого ей вдруг стало смешно. Мысль о том, что у нее в голове металлическое копье, казалась такой нелепой – и правда комично, – что она разразилась взрывом отрывистого смеха, который смешался со странными звуками, медленно отмечаемыми ее мозгом.
Черт. Если бы только найти воду, возможно, она смогла бы думать. Она так хочет пить, что не может думать.
Шумы усилились. Она слышала звуки с тех пор, как пришла в себя в этой нелепой комнате с острым запахом плесени и глупой потолочной плиткой. Сначала шум, казалось, существовал на расстоянии нескольких световых лет от нее, не имел значения, это был белый шум, который не имел цели или отношения к текущей ситуации. Но постепенно шум стал заметым и назойливым, еще до того, как она опознала его, звук будто наигрывал мелодию на каком-то слуховом нерве, посылая сигналы в мозг. Далекая какофония доносилась из-за двери или стены, приглушенные выстрелы, крики и грохот практически заглушали неповторимый гул ходячих. Ходячие.
Слово просочилось сквозь сознание с поразительной силой, наполнив ее мозг неоформившимися образами и воспоминаниями, которые мерцали, трещали, и заставляли ее хихикать. Но хихиканье, что исходило из ее рта, казалось хрупким и истеричным даже для собственных ушей. Не было ничего забавного в ассоциациях, распустившихся в ее сознании сейчас от волны образов, родившихся после этого всплывшего в памяти слова. Она вспомнила, где она находится, вспомнила чуму, борьбу за выживание, гибель ее отца, Меган, Джоша, Остина, детей и затухающий, словно пламя свечи, мир. Меган была мертва уже почти три года. Затем Лилли вспомнила похищение. Она вспомнила итог похода в руины медицинского центра «Атланта» некоторое время назад – дни, недели, месяцы, – и теперь она понимала, что она все еще внутри разрушающегося здания.
Ей удалось преодолеть паралич и откатиться в сторону на несколько сантиметров, пока она не упала с края каталки.
Она тяжело приземлилась на пол, капельница, воткнутая в запястье, болезненно дернулась, воздух выбило из ее груди, в глазах промелькнули искры. Комната закружилась. Она попыталась сесть, попыталась повернуть голову, попыталась осмотреть все в остальной части комнаты и выяснить, где она, но тело не хотело ей подчиняться. Ощущение – будто ее тело превратилось в пустое выдолбленное бревно – заставляло ее смеяться и смеяться. Она смотрела на катетер с пятнами высохшей крови, прикрепленный к запястью, хихикала и хохотала, как будто это была смешная шутка.
Потом на границе зрения она увидела кулер, примерно в десяти футах от нее, почти пустой, воды осталось совсем на дне. Она пробралась к нему. Перевернутый стеклянный кувшин был разбит, но осталось как минимум полтора литра жидкости, оставшейся в рукаве. Ей удалось вцепиться в кран, подняться достаточно, чтобы взять в рот носик.
Оттуда выкатилось несколько унций теплой воды, она жадно глотала, а затем упала.
В это мгновение, лежа на полу и уставившись на плитки потолка, усталая, измученная, почти парализованная, она вновь слышала звуки, доносящиеся снаружи помещения – хор смутных, чмокающих звуков, отдаленных хлопков выстрелов, неистового визга голосов. И даже прежде, чем она выявила источники этих звуков, Лилли Коул почуяла – несмотря на свое плохое состояние – опасность, которая таилась за этим грохотом.
Это чутье посылало волны мурашек по ногам и рукам.
Все казалось вдвойне ироничным и веселым теперь, когда она понимала, что все это время видела сны или галлюцинации, весь опыт Мариэтты, и она на самом деле не была дома, что болезнь реальна, и она… она… где она?
Она смогла перевернуться на бок и достаточно высоко поднять голову, чтобы тщательнее рассмотреть комнату.
Сначала ей показалось, что это чей-то офис или личные покои на территории больницы. Окрашенные бетонные стены были обклеены рукописными заметками, листами с химическими уравнениями и непонятными диаграммами, висевшими на досках объявлений. Здесь и там висели в рамках литографии французских импрессионистов. Она увидела погнутую капельницу, лежавшую на полу рядом с ней, в луже ее собственной крови, пустые полиэтиленовые пакеты для капельницы, мятые и сморщенные, как сушеный чернослив. Она увидела чешуйки кожи, скрученные листы с показаниями приборов и липкие пятна на полу. Она увидела старинный патефон рядом с одной из стен со свисающей рукояткой и открытой крышкой. Звук старой пластинки, докрутившейся до конца дорожки со скоростью семьдесят восемь оборотов в минуту, был похож на частое дыхание маленького зверька: «Фшшшш! Бац! Фшшшш! Бац! Фшшшш! Бац!» Этот шум, как и абсурд всего происходящего, снова заставил ее хихикать, смех пробирал так глубоко до костей, что она обхватила себя, держась за живот, как будто он вот-вот лопнет.
