Великому князю прапорщик преподнес «Цейс», купленный за свои кровные в Петербурге, куда он ездил в 15-м году получать новые моторы для аппаратов. Себе же оставил бинокль, выменянный у адамантовского офицера-связиста: за двадцатикратник с латинской надписью: «Nikon», снабженный приспособлениями под названием «оптический стабилизатор» и «лазерный дальномер», прапорщик отдал «маузер» в деревянной коробке. От сердца оторвал – Лобанов-Ростовский души не чаял в брутальном изделии «Ваффенфабрик Маузер АГ», но от оптического чуда XXI века пользы было куда больше. Теперь на ремне висел старенький офицерский «наган» в потертой кобуре, вызывая своим неказистым видом остроты сослуживцев.
– Вы правы, Ваше Высочество, – ответил прапорщик. – Поднялись до середины склона и встали, ни туда и не сюда! Как бы назад не шарахнулись, тогда все наши старания пойдут псу под хвост!
План сражения основывался на том, что наступающих французов удастся заманить в огненный мешок и нанести такие потери, что они не решатся на атаки в других местах. Но, похоже, лишившись поддержки с моря, неприятель готов пойти на попятную…
Рация, висящая на портупее, закурлыкала:
– Тридцать второй? Прапорщик? Как слышно, прием!
Голос Фомченко был так отчетлив, словно генерал стоял рядом. Великий князь с интересом прислушался.
– Слышу хорошо, ваше превосходительство. Наблюдаем три колонны пехоты силами до батальона каждая. Дистанция…
– Я это и сам вижу, Тридцать второй. Давай-ка выдвигайся на край плато. По сигналу – огонь из всех стволов. Команду продублирую тремя зелеными ракетами. Как понял, прием!
– Понял хорошо, занять передовые ячейки, ждать приказа открыть огонь.
– Вот и давай исполняй. До связи.
Несмотря на то что первоначальными планами предусматривалось позволить неприятелю занять гребень, Лобанов-Ростовский оборудовал передовые позиции на самом краю плато – так чтобы с них можно было обстреливать поднимающиеся войска. Он сделал это, уступив настойчивым требованиям Кирьякова, а если совсем честно – чтобы выцыганить под этим предлогом три десятка железных лопат и кирок. Генерал не стал скаредничать: выделил и шанцевый инструмент, и саперов из резерва своей дивизии. В результате шагах в двухстах перед каждым из пулеметных гнезд появилось еще по одному, соединенному с основной позицией ходом сообщения. Стараниями саперного капитана ходы применили к местности, укрыв насыпными брустверами заодно и гнезда. Теперь передовые позиции пригодились.
– Ну, Ваше Высочество, пойдемте? Придется немного потаскать тяжести.
– Что ж, князь, не беда. Я, знаете ли, не боюсь запачкать руки в земле.
Прапорщик кивнул – что правда, то правда, императорский сынок не чурается простого физического труда. Передовые позиции дооборудовали с его участием – Великий князь прибыл в расположение пулеметчиков поздно вечером вместе с Фомченко и сразу взял фортификационные работы в свои руки.
– Вот и хорошо. Тогда озаботьтесь перемещением пулемета на центральной позиции, я займусь правой. А здесь оставим мичмана Агафонова, я ему все растолковал. Справитесь, Сергей Михалыч?
Агафонов, севастополец, прикомандированный к пулеметной команде, кивнул, зардевшись в мальчишеском восторге. Как же: мало того что ему поручают такое ответственное задание, это еще и происходит на глазах у Великого князя!
– Пора, Ваше Высочество!
Великий князь поправил каску и, придерживая рукой неудобный палаш, поспешил следом за начальником пулеметной команды.
* * *
У наших генералов, включая Фомченко, просто не хватило выдержки, подумал прапорщик. Надо было не торопиться, не поддаваться эмоциям, а выждать хотя бы четверть часа. Как раз этого времени и хватило французам, чтобы справиться с растерянностью.
Пехотные шеренги наползали на плато с неотвратимостью приливной волны. И без бинокля князь отлично видел колышущуюся над рядами фесок щетину штыков, синие куртки, расшитые красными шнурами, пропыленные бородатые, озлобленные лица, в которые навсегда въелся африканский загар.
– Турка? – спросил молоденький солдатик. – А говорили, хранцузы! Что же, турку на нас послали?
Прапорщик заранее посадил в боковые ходы ячейки по три стрелка со штуцерами. Конечно, если все пойдет по плану, французам нипочем не добежать до окопа, но, скажите на милость, когда это на войне все шло по плану?
– Турка и есть, – откликнулся другой, постарше, с выщербиной между верхними зубами. – Оне завсегда в шароварах и красных ступках на головах.
И лю-утыя, не приведи Никола-угодник!
– Ну ежели турке – ничо, турку побьем, – отозвался молодой. – Турку русския завсегда бивали. А мы что, не русския? И мы побьем.
Это зуавы, чертыхнулся про себя прапорщик. Африканские, мать их за ногу, стрелки, отборные части, краса и гордость французской армии. Знающие люди сравнивают их с казачьими пластунами – та же неутомимая ярость в бою, та же хитрость, умение действовать в одиночку, не дожидаясь приказа, виртуозное искусство стрельбы и владения холодным оружием. Самый упорный противник, которого можно найти на этом поле – кроме, пожалуй, хайлендерской гвардии.
Двести, сто девяносто, сто восемьдесят… авиатор привычно отсчитывал дистанцию в метрах. Что же они там медлят?
Красно-синие шеренги продолжали печатать шаг, и вдруг зуавы единым движением сбросили ружья с плеч и выставили перед собой штыки. Молоденький солдат, только что порывавшийся «побить турку», охнул и отшатнулся. Зеленая ракета лопнула над самым окопом, за ней вторая, третья, и тут же слитно загрохотали полевые батареи. Прапорщик взялся за рукояти пулемета, прищурился.
Ну что, хватит им, пожалуй, тут прогуливаться?
* * *
На дистанции в две сотни метров (в упор, по меркам германской войны) остроконечные пули патронов образца восьмого года пробивали по несколько тел. При глубине построения в пять-шесть шеренг ни одна пуля не пропадала зря, а их в брезентовой ленте было ровно 250 штук. И еще три ленты лежали в коробах в ячейке, не считая тех, что припрятаны неподалеку, в специально отрытом окопчике. Батареи тоже свирепствовали: снопы картечи прорубали в краснофесочных рядах широкие просеки. Зуавы трижды пытались броситься в штыки, но не тут-то было – под кинжальным огнем трех «Максимов» они валились на землю рядами, будто трава под взмахом хорошо отбитой литовки. Избиваемые и с фронта, и с флангов, африканские стрелки замерли, качнулись в неустойчивом равновесии, подались вперед – и отхлынули, оставляя за собой скаты, сплошь усеянные сине-красными телами.
«Максим» замолчал. Лобанов-Ростовский откинул крышку замка, второй номер стал вставлять ленту. Прапорщик, не скрываясь, встал во весь рост и поднял бинокль. Батареи перенесли огонь и били по французским пушкам, развернутым за речкой. Те отвечали, но как-то неубедительно: ядра ложились недолетами, понапрасну перепахивая склон.
«А это еще кто?»
