Мы вернулись к столу. Вскоре мистер Холдсворт нарушил молчание:
– На вашем месте, Мэннинг, я заглянул бы к тем родственникам. Вы могли бы пойти и посмотреть, что они собой представляют, а я выкурю в саду сигару, пока Добсон составляет смету.
– Благодарю, сэр, но я их не знаю и, пожалуй, не хочу знать.
– Тогда зачем вы о них расспрашивали? – произнёс мой патрон, бросив на меня быстрый взгляд. Он не представлял себе, как можно что-либо говорить или делать без определённой цели. Поскольку я не ответил, он продолжил: – Бросьте ваши сомнения и ступайте познакомьтесь с этим фермерствующим священником. Потом расскажете мне о нём. Я с удовольствием послушаю.
Я был настолько подвержен влиянию мистера Холдсворта и настолько привык ему подчиняться, что, даже не подумав возразить, отправился выполнять поручение, хотя охотнее дал бы отрубить себе голову. Хозяин заведения, очевидно заинтересовавшийся предметом нашей беседы (такое любопытство у деревенских трактирщиков в обычае), проводил меня до двери и, неоднократно повторившись, объяснил мне, куда идти, словно я мог заблудиться на двухстах ярдах. Я не перебивал его, пользуясь этой отсрочкой, чтобы набраться храбрости перед вторжением в дом незнакомых людей.
Наконец я зашагал по тропе, задевая высокие сорняки, и, повернув раз или два, оказался возле Хоуп-Фарм. Между домом и тенистой, поросшей травою деревенской дорогой был сад, который, как я узнал впоследствии, именовался двором из-за окружавшей его низкой стены с решёткой поверху. От внушительных ворот с колоннами, увенчанными каменными шарами, к главной двери дома вела мощёная дорожка, но этим парадным ходом обитатели фермы, очевидно, не пользовались: дверь была широко открыта, однако ворота оказались запертыми. Свернув на боковую тропку, слабо протоптанную в траве, пройдя вдоль стены «двора» и миновав ступени для посадки в седло (они были наполовину скрыты зарослями очитка и маленькими жёлтыми цветками дымянки), я приблизился к другому входу. Его, как мне потом сказали, хозяин фермы называл «куратом», меж тем как главная дверь, «нарядная, как для парада», была «ректором»
[3].
Я постучал. Открыла высокая девушка, с виду моя ровесница. Она молча поглядела на меня, ожидая, что я объясню, зачем явился. Вижу её как сейчас – мою кузину Филлис. Солнце, уже миновавшее зенит, ярко освещало ей лицо, косым лучом просачиваясь в комнату. На девушке было тёмно-синее хлопчатое платье, закрывавшее руки до запястий, а грудь – до шеи. Узкие оборки из той же материи украшали наряд там, где ткань подступала к открытой белой коже. До чего удивительна была эта белизна! Никогда прежде я не видал ничего подобного. Светлые волосы девушки имели золотисто-жёлтый оттенок. Она смотрела на меня большими спокойными глазами, удивлённая, но не испуганная появлением незнакомца. Мне показалось странным, что такая взрослая, высокая барышня носит поверх платья детский передник.
Прежде чем я успел решить, как лучше ответить на предложенный девушкой немой вопрос, из комнаты раздался женский голос:
– Кто там, Филлис? Если это за пахтой пришли, так скажи, чтобы обождали у заднего крыльца!
Подумав, что мне легче будет объясниться с обладательницей этого голоса, нежели с девушкой, я перешагнул порог и снял шляпу. Как оказалось, боковая дверь вела прямо в залу, где вечерами, очевидно, собирались обитатели дома, каждый со своею работой. Теперь же здесь никого не было, кроме бойкой маленькой женщины лет сорока, которая гладила огромные муслиновые шарфы, стоя у высокого створчатого окна, оплетённого зеленью. Хозяйка дома с недоверием на меня глядела, пока я наконец не заговорил:
– Меня зовут Полом Мэннингом, – сказав это, я заметил, что моё имя женщине незнакомо, и потому прибавил: – Моя матушка в девичестве носила фамилию Манипенни. Маргарет Манипенни.
– Ах! И она вышла замуж за Джона Мэннинга из Бирмингема! – обрадованно подхватила миссис Хольман. – А вы, должно быть, её сын. Я так рада! Прошу садиться! Подумать только – сын Маргарет Манипенни! А казалось бы, не так давно она была ещё почти дитя! Как быстро пролетели двадцать пять лет! Так что же привело вас в наши края?
Хозяйка и сама уселась, причём с таким видом, будто ей не терпелось узнать от меня всё, что случилось в жизни моей матери за минувшую четверть века. Младшая Филлис Хольман взяла вязанье (помню, что это был длинный мужской чулок из тонкой шерсти) и принялась работать, не глядя на спицы. Я постоянно чувствовал на себе неподвижный взгляд её глубоких серых глаз, но, стоило мне украдкой в них посмотреть, она принялась изучать какой-то предмет на стене за моей головою.
– Кто бы мог подумать! – глубоко вздохнув, проговорила матушкина кузина, когда я ответил на все её вопросы. – Сын Маргарет Манипенни у нас в гостях! Жаль, что мистера Хольмана нет дома. Филлис, на каком поле сегодня работает отец?
– На пятиакровом. Там началась жатва.
– В таком случае он будет недоволен, если мы за ним пошлём. Я хотела бы, чтоб вы его повидали, однако пятиакровое поле неблизко, а вы говорите, что вам пора. Не отпущу вас, пока не выпьете стакан вина и не отведаете пирога. А мистер Хольман обыкновенно приходит только в четыре, когда у работников отдых.
– Мне в самом деле нужно идти. Я и так уж засиделся.
– Тогда, Филлис, возьми-ка ключи.
Мать шёпотом дала дочери какие-то указания, и последняя вышла из комнаты.
– Она мне кузина, не так ли?
Я не то чтобы сомневался в этом, а просто хотел поговорить об ней и не мог придумать, как начать.
– Да. Её зовут Филлис Хольман. Она наше единственное дитя. Теперь.
По этому «теперь» и по грустному выражению, мелькнувшему в глазах хозяйки, я понял, что в семье священника были и другие дети, которые умерли.
– Сколько лет кузине Филлис? – проговорил я с усилием: мне показалось, будто, называя новую знакомую по имени, я позволяю себе фамильярность.
Но миссис Хольман, нисколько не смутившись, ответила:
– В прошлый майский праздник
[4] исполнилось семнадцать. Ах, мой муж ведь не любит, когда я называю этот день майским праздником, – оборвала она сама себя, и в её голосе я уловил благоговейный трепет. Ответ на мой вопрос был незамедлительно повторён в исправленной редакции: – Филлис минуло семнадцать в первый день мая.
«А мне через месяц будет девятнадцать», – подумал я, сам не зная почему. В эту секунду Филлис вернулась с вином и пирогом на подносе.
– Мы держим служанку, но сегодня она сбивает масло, – проговорила миссис Хольман (дав волю простодушному честолюбию, пасторша отыскала извинение тому, что её дочь сама прислуживает гостю).
