– По нашим законам, – сказал спустя минуту, – вор не должен работать на государство и брать в руки оружие. Ну а кто это сделал, считается сукой. Таких братва судит и строго карает.
Мы же с Коляном пошли на войну и взяли. Теперь за это придется отвечать на сходке. По полной.
– И что вам светит? – нахмурился танкист, а слушатели воззрились Грека.
– Да много чего, – криво улыбнулся тот. – Могут и зарезать.
– Только хрен им в нюх, – отвлекся от игры Колян. – Кое-что изменилось.
– В смысле?
– Сейчас в лагеря гонят много фронтовиков из бывших заключенных. Только в этом эшелоне таких, как я с Греком, человек двадцать. Сами сделаем авторитетам
[85] козью морду.
– Правильно, – заблестел глазами танкист. – Мы четыре года в окопах, а они там жируют, гниды. – Надо взять эту погань к ногтю!
– Точно! – зашумели в вагоне. – Приедем, поубиваем как фашистов!
– Ну, это уж как получится, – переглянулись Грек и Колян. – А что жмуров
[86] будет много, это точно.
Глава 2. Казенный дом
«Статья 28. Местами лишения свободы являются:
А. Изоляторы для подследственных.
Б. Пересыльные пункты.
В. Исправительно-трудовые колонии: фабрично-заводские, сельскохозяйственные, массовых работ и штрафные.
Г. Учреждения для применения к лишенным свободы мер медицинского характера (институты психиатрической экспертизы, колонии для туберкулезных и др. больных).
Д. Учреждения для несовершеннолетних лишенных свободы (школы ФЗУ индустриального и сельскохозяйственного типа)».
Из исправительно-трудового кодекса РСФСР 1933 года.
Когда пересекли советско-румынскую границу в районе Унген, заключенных под маты конвоя и лай овчарок перегрузили в новый состав, к нему подогнали отечественную «сушку», и поезд двинулся дальше к востоку.
Воздух родины наполнил очерствевшие сердца ностальгией, а Грек по этому поводу даже сплясал чечетку.
С одесского кичмана, бежали два уркана,
Бежали два уркана, да домой,
Лишь только уступили, в Пересыпь на малину,
Как поразило одного грозой!
– засунув руки в карманы галифе и сделав рожу ящиком, лихо звенел он подковками по доскам.
– Радэнькый що дурнэнькый, – покачал бритой головой усатый сапер-украинец. Исполнитель же, томно закатив глаза, продолжил дальше
Товарищ мой верный, болят мои раны,
Болят мои раны на груди,
Одна прекращает, вторая начинает,
А третья открывается знутри!
У зарешеченного окошка теплушки, на верхних нарах постоянно менялись желающие увидеть родные просторы, по которым с боями они шли на запад.
В пустых осенних полях краснела ржавью разбитая немецкая техника, раз от раза возникали пепелища сожженных деревень и поселков.
– Да, сколько поднимать придется, – глядя в окошко, вздохнул Егорыч. – Тем, кто вернулся, да бабам с ребятишками.
– И без нас, – добавил сапер-украинец. После чего возникло тягостное молчание.
– Ладно, кончайте за упокой, – нарушил его первым комэск. Давайте я вам лучше расскажу одну историю.
– Валяй, майор, тисни, – тут же оживились Грек с Коляном. – У тебя это здорово получается.
Коротая долгие вечера под стук колес, многие делились воспоминаниями о прошлой жизни, один солдат, в прошлом студент, читал стихи, но с особым вниманием слушали комэска.
Тому было далеко за тридцать, он воевал в Испании, после нее год провел в Бутырке
[87], много чего знал и видел.
– Случилось это на заре советского воздухоплавания, – подперев рукой голову, начал мягким баритоном майор. – Я тогда был курсантом авиационной школы. Учили нас на самолете У-2, которые многие из вас видели на фронте.
– Немцы называли его «русфанер», – вставил кто-то из знатоков, но на него тут же шикнули.
– Точно, называли, – улыбнулся майор, после чего продолжил дальше.
– Курсантом, скажу честно, я был средним, но военлетом стать хотел и очень старался. А инструктором у меня и еще таких же пяти гавриков был старший лейтенант Боженко, который действительно оправдывал свою фамилию. Летал он неподражаемо, как бог, но при всем этом был весьма нервным и в воздухе дрючил нас по первому разряду. На земле был человек как человек, мог рассказать веселый анекдот или угостить папиросами, а как только садился с подопечным в самолет, превращался в черта.
В связи с этим курсанты боялись старлея как огня, а те, кто попадал к нему в учение, проходил настоящие муки ада. Уже при посадке в кабину спарки
[88] Боженко начинал ворчать, что вот, приходится обучать летать очередного «рожденного ползать», затем приказывал запускать мотор, делая при этом первые замечания, типа «Ну, чего ты телишься, как корова!»
Потом следовали вводные матерки при рулежке, а когда потный курсант поднимал аппарат в воздух, начиналось самое главное. Инструктора бесили малейшие ошибки юного «икара», он стонал, изрыгал маты, а потом сам переходил на управление и показывал как надо. Далее оно возвращалось ученику, потом снова отбиралось, и тот уже смутно понимал, кто управляет самолетом.
Отлетав с жертвой положенное время, старший лейтенант давал команду на посадку, на земле говорил своей жертве: «Ну вот, товарищ курсант, у вас уже лучше», после чего в кабину приглашалось очередное дарование.
В один из таких полетов, устав слушать ругань Боженко, в очередной раз ставшего дублировать полет, я в сердцах прошептал «Да пошел ты», вслед за чем снял ноги с педалей и отпустил ручку.
– Так, а теперь прибавь газу и делай правый разворот. Да плавней, плавней, чего ты дергаешь!
– Ори, ори, – подумал я, а потом взял и тихо запел, приятно расслабляясь:
Над горами высокими,
над долами широкими
летит «По-2», расчалками гремя.
Моторчик надрывается,
инструктор в шланг ругается,
эх, жизнь авиационная моя!
– Ну вот, Иванов, ведь можешь, когда захочешь? – неожиданно спокойно прогудел в ухо голос инструктора. – Хорошо пошло, мне даже нравится!
– Я еще и не то могу, – удивился я и выдал второй куплет, для полноты ощущений:
…Утюжим мы воздушный океан!
Убрал «газы», спланировал
и на пять метров выровнял,
и резко сунул ручку от себя!
И вывернул лохматую,
скотину бородатую,
резвого высокого «козла»!
– Теперь выполняй «бочечку», эка она у тебя хорошо получается, почти как у меня! – продолжает старший лейтенант. – И голос такой нежный, умиротворяющий.
