– Нужно подумать, – сказал после возникшей паузы Дим.
– Угу, – поддержал его Васька. – Такие вопросы с кондачка не решаются.
– Даю время до вечера, – забарабанил пальцами по столу капитан. – Кстати, – блеснул глазами, – за вчерашнюю бузу, могу распихать всю компанию по другим местам. У воров быстрый телеграф. Поодиночке вам всем хана. Перережут.
Несколько позже вся компания сидела на своем законном месте, в верхней конуре секции, тихо держа совет.
– Нужно соглашаться, – почесал нос Зорень. – Иначе эта сука сделает, что обещала.
– Да, если нас разбросают по другим камерам, пиши пропало, – нахмурился Олег. – Блатные обид не прощают.
– А ты как мыслишь, Дим? – обратился к старшине Васька.
Тот внимательно смотрел в окно, слушая вполуха.
– Хорошая все-таки машина студер, – отвлекся от обзора Дим. – Опять стоит. Не иначе тюремной администрации.
– Да на хрен он тебе упал, – прошипел Васька. – Я тоже «за». Твое слово.
– Я как все, – ответил Дим. – По мне, воры те же самые фашисты.
После вечерней поверки, обходя застывший у нар строй, Петренко чуть задержался у стоящей в конце четверки.
– Ну, шо? – покосился на моряков сержант.
– Черт с вами, – ответил за всех Дим. – Банкуйте.
Утром, после завтрака процесс начался.
Под видом использования для работ моряков снова доставили к капитану, у которого сидел еще один офицер, рыжий и в очках. От него получили краткий инструктаж, с кем и каким образом разбираться. Потом рыжий извлек из ящика стола и вручил каждому по свинцовому кастету.
– Это, так сказать, орудия труда, – сказал он. – Хорошо помогают.
– Ничего, – взвесил свой на руке Дим. – Ну а если кого зашибем насмерть?
– Одного-двух можно, – был ответ. – Таких мы сактируем
[102].
Когда за спинами «воспитателей» закрылась дверь назначенной камеры и загремел запор, вся четверка, засунув руки в карманы, вразвалку прошла в центр, после чего остановилась. Одни арестанты, сидя и лежа на щитах нар, втихую курили, били вшей и мирно беседовали, а сверху, от окна раздавались отрывистые возгласы «Стос!», «Рамс!» – там играли в карты.
– Эй, кто тут Рукатый?! – громко спросил Дим, а Зорень добавил: – Покажись, разговор имеется!
– Ну, я, – возникло в тусклом пятне света бульдожья харя. – Чего надо?
Далее произошло то же, что с Лимоном и Хрящем. Но только в более жестком варианте.
Через пару минут, валяясь на полу, Рукатый пускал кровавую пену изо рта и конвульсиво подергивал ногами, а рядом хрипели его дружки с проломленными головами.
В течение недели, в том числе по ночам, группа навестила еще три камеры, в которых злостно нарушался режим, а в четвертой «воспитателей» самих едва не пришибли. Как только их туда завели и охранники заперли дверь, на флотских с верхних этажей секций молча прыгнули человек шесть, после чего образовалась свалка.
Ваську пырнули заточкой в бок, на Олега навалились сразу двое, а остальные, сбив Зореня с ног, бросились на Дима. Пришлось вспомнить то, чему учил его Пак в парашютном батальоне.
Самого здорового, взвившись с воздух, старшина свалил ударом ноги в лоб, а когда приземлился, подсек второго. Затем, бросив руки вперед, с хрустом свернул шею очередному.
Когда на шум ворвалась охрана, впавший в тихое бешенство Дим добивал последнего. Те его едва оттащили.
– Ну, ты, Вонлярский, и зверь, – сказал Диму в своем кабинете капитан, спустя час после разборки. – Никогда таких не встречал. Уважаю.
– У нас в роте были ребята и покрепче, – ответил разбитыми губами тот. – Мы свое дело сделали. Как насчет вашего обещания?
– Все как договорились. С завтрашнего дня будете работать на пищеблоке.
– А как с нашим раненым?
– Он тоже. Подлечится в санчасти и присоединится.
Работа, как и ожидалась, была не пыльной.
Утром, за час до подъема, моряков отводили на пищеблок, и там, в числе его обслуги, они обретались до вечерней поверки. Таскали в варочный цех с хлеборезкой мешки с крупами, картошкой и капустой, лотки хлеба, а также прочий харч, а потом оттуда развозили завтрак, обед и ужин по камерам своего корпуса.
День проходил быстро, к тому же появилась возможность подкормиться. Вскоре к ним присоединился и Васька, на котором все зажило как на собаке. Между тем мысль о побеге в голове Дима крепла, приобретая форму реальности. Этому способствовали их теперешнее положение, и все тот же американский грузовик, трижды в неделю – в понедельник, среду и пятницу – доставлявший в тюрьму из города продукты.
Вчетвером, нейтрализовав охрану, его можно было захватить, вышибить тюремные ворота и сбежать, а там будет, что будет. Вот только согласятся ли на побег ребята?
По ночам Дима часто мучила эта мысль, и он внимательно присматривался к каждому из них, по давно выработавшейся привычке.
Зорень, скорее всего, согласится. Это Дим чувствовал интуитивно. А вот как Олег с Васькой?
Делу помог случай. Один из хлеборезов оказался Васькин земляк, который шел по этапу второй раз и как-то рассказал им о «дальних таборах», куда вскоре предстояло отправляться.
– В лучшем случае попадете на лесоповал, в худшем – в рудники кайлить золото. Пайка – пятьсот грамм черняшки в день с пустой баландой, при лошадиной норме. Ну, а кто не выполняет, тем триста, а то и новый срок за саботаж. Народ там дохнет как мухи.
– А ты не свистишь, дядя? – поугрюмел Олег. – Это ж вроде фашистских концлагерей получается.
– Не веришь, прими за сказку, – пожевал зэк
[103] беззубым ртом. – Пойду-ка я, хлопцы, резать пайки.
– Я на такое не согласен, – проводил взглядом удаляющуюся фигуру Васька. – Что будем делать, братва? Поедем туда как бараны?
– А ты, что предлагаешь? – покосился на него Олег.
– Надо отсюда рвать когти. И чем быстрее, тем лучше.
– Хорошо сказал, – буркнул Зорень. – Только как это сделать?
На пару минут возникло тягостное молчание. В варочном цеху шипел пар, там неясно мелькали тени обслуги.
– У меня есть одна мысль, – нарушил молчание Дим. – Поговорим вечером, после отбоя.
Ночью, когда все уснули, а камера огласилась храпом, сонным бормотаньем и возней крыс под нарами, друзья с двух сторон плотно подвинулись к Диму.
– Значит так, – тихо сказал он. – У меня есть план. Вникайте.
– Ну, ты и башка, – скрипнул щитом Зорень, когда они выслушали то, что предлагал разведчик. – Я лично «за» на все сто.
