– Солдат? – кивнул он на армейский Димкин ватник, перетянутый ремнем с морской бляхой.
– Вроде того, – улыбнулся тот. – Демобилизовался, следую к фронтовому другу.
– Ну и здоров ты, хлопэць, – оглядел дед атлетическую фигуру. – Чую, в гвардии воював, не иначе.
– Да нет, отец, – сделал Дим постное лицо. – Я служил в хозроте при штабе.
– В хозроте, кажэшь? – недоверчиво покосился на него селянин. – Ну шо ж, пишлы до мэнэ. Пэрэночуешь.
Хата Передрея (так отрекомендовал себя дед) была в самом начале улицы. Небольшая, крытая очеретом мазанка
[111] в три окна, в глубине вишневого сада.
– Ганна, зустричай гостя! – сбросив вязанку у порога, толкнул дед скрипучую дверь хаты.
За ней было что-то вроде кухни, с беленой русской печью, столом у окна и двумя лавками, с одной из которых им навстречу поднялась невысокого роста, сухонькая старушка.
– Добрыдень, – отложила она в сторону лукошко с фасолью, которую перебирала. – Проходьтэ, будь ласка.
– Спасибо, – едва не касаясь головой матицы
[112], ответил Дим, после чего шагнув к лавке, снял с плеч мешок и поставил в угол.
– Хлопэць дэмобилизувався с армии, – вешая в простенке на крючок домотканую свитку, обернулся Передрей к жене. – Слидуе у Днипропэтровськ до друга. Зостанэться у нас на нич.
– Як тэбэ звуть, сынку? – подслеповато щурясь, спросила Дима хозяйка.
– Жора, – назвался тот именем Дорофеева.
– Снимай свою кухвайку, Жора – пригладил на голове остатки волос дед. – Зараз будэмо снидать.
Через пять минут «Жора» гремел рукомойником за теплой печью (дед вышел), а баба Ганна извлекла из нее ухватом парящий чугун с вкусно пахнущей вареной картошкой.
Вскоре появился и дед, несущий в руках глиняную плошку с солеными огурцами.
– Тикы хлиб у нас з ячменя
[113], хлопче, – накрыв стол, положила перед каждым по куску старуха.
– Ничего, – потянул к себе мешок Дим. – Сейчас мы кое-что добавим.
После чего выложил на столешницу банку «второго фронта», кирпич черняшки, плитку чаю и несколько кусков сахару.
– Богато живэш, – удивился Передрей. – Это ж што усих дэмобилизованных так снабжають?
– Всех отец, – вскрыл финкой банку Дим. – По армейским нормам.
Затем он нарезал крупными ломтями «кирпич» и, густо намазав два тушенкой, вручил старикам по бутерброду, сам же, хрустя пупырчатым, пахнущим укропом огурцом, с удовольствием принялся за картошку.
Чуть позже пили заваренный в плоском трофейном котелке сладкий чай и мирно беседовали.
Со слов стариков Дим узнал, что до войны оба работали в колхозе, на фронте у них погибли два сына, за которых родители получали пенсию в размере шестисот двадцати пяти рублей ежемесячно.
– Не густо, – покачал головой Дим. – На три буханки хлеба. А сколько колхозная?
– Ты, Жора, мабуть с города, – отставив в сторону жестяную кружку, потянул из кармана штанов кисет хозяин. – Колгоспныкам пензия не полагаеться.
– Это как? – удивился Дим. – Впервые слышу.
– А ось так, – выкресав огня «катюшей»
[114], пыхнул самокруткой Передрей. – Нэ полагаеться и баста. Токмо пролетариям.
– М-да, – грустно взглянул на стариков Дим. Те отрешенно смотрели в пространство.
Перед сном, когда они с дедом вышли подышать свежим воздухом, старшина поинтересовался, для чего ему нужен камыш.
– Як для чого? – удивился тот. – На топку.
– Так у вас за селом целый лес, – показал рукой гость на высокий сосновый бор, черневший за ставком, над которым поднимались волны тумана.
– Мы туды ни ногой, – безнадежно махнул рукой Передрей. – У лиси орудуе якась банда.
– В смысле?
– У самому прямому. Чэрэз нього до району йдэ дорога. И пэрэхрэщуеться ще з однией. Воны останавлюють там людэй и грабують. З мисяць назад пограбувалы и вбылы поштальона.
– Ну а что ваша районная милиция?
– Як жэ, прыиздылы трое на мотоцыкли. Запротокувалы що и як. Бильшэ нэ зъявлялысь.
– Твою мать! – выругался Дим. – Так что, вот так и сидите?
– З чоловикив у нас на сэли одни диды, таки як я, – закашлялся Передрей. – З фронту повэрнулысь тилькы двое. Сашко Лелека и Иван Таран. Сашко бэз ниг. Иван подався до миста на заробитки.
– А лошадь с телегой у кого есть? – принял решение Дим.
– У мого кума и щэ одного. Ты Жора, що задумав?
– Договаривайся с ними и поедем утром в лес, – наклонился тот к деду. – Будут вам дрова на зиму.
– А якщо воны нас там вбъють? – поднял вверх лицо Передрей. – Оти бандиты.
– Не боись, отец, – чуть приобнял его Дим. – Все будет хорошо. Иди, договаривайся.
Когда он засыпал на печи, куда определила его баба Ганна, Передрей вернулся и в хате погас каганец. Старики ушли в другую комнату.
От прогретых кирпичей шло тепло, размерено тикали ходики на стене, от набитой сеном подушки пахло летом.
Проснулся Дим от легкого прикосновения.
– Ну шо? Мы готови, – глянули на него снизу выцветшие глаза.
Когда, наскоро плеснув в лицо горсть воды и одевшись, гость с Передреем вышли из хаты, за двором стоял запряженный в телегу рослый конь, а рядом переминался усатый дед в брезентовом плаще и капелюхе
[115].
– Илько, – сунул он Диму мозолистую руку. – Щиро витаю.
– А где второй? – обернулся к Передрею Дим.
– Васыля баба нэ пустыла, – нахмурился тот. – Карга старая.
– Ну что же, едем втроем, – сладко зевнул Дим, после чего все уселись на телегу.
Там, на припорошенном сеном дне, уже лежали двуручная пила, два острых топора и свернутая бухтой веревка.
– Ньо-о, Румын! – цмокнул на лошадь Илько, телега запрыгала на колдобинах.
– А почему румын? – спросил у Илька Дим, пожевывая соломинку.
– Так вин у них служив, – потряхивая вожжами, ответил сидевший на передке дед. – А потим румыны драпанулы и кынулы.
– Ясно, – сказал Дим, а телега грохотала уже по гребле.
Вслед за ней последовала затравеневшая, поросшая по краям густым кустарником дорога, а через пару километров надвинулся бор. Тихий и величавый.
