Спустя двенадцать лет после ухода на фронт, между прочим. Рванул, конечно, тайком. Ибо поражение в правах, где был прописан ему запрет проживать в местах обжитых, столичных и благословенных, свою убойную силу сохраняло. Состав уже погромыхивал вагонами на ближних к Москве разъездах, когда Вонлярский, выйдя в прокуренный тамбур, вдруг неожиданно сам для себя рванул наружную дверь. Вместе с бодрящим ноябрьским ветерком за открывшимся проемом вприпрыжку убегали назад неброские подмосковные пейзажи. Что-то изрядно подзабытое, но неизбывно знакомое в этой картине, резануло Димыча по сердцу. И вспомнил он конец осени – начало зимы военного сорок первого. Вот такие же, только укутанные снегами дали в районе «Москва-Волга». И неукротимое движение вперед всегда бескомпромиссной, всегда молодо презирающей опасность и поэтому непобедимо-бессмертной морской пехоты. Да так вспомнил, что словно очутился в ее наступающих порядках, среди родных полузабытых лиц «братишек», а не трясся – «досрочно освобожденный», «частично пораженный» – в разболтанном «общаке», веря и не веря, что скоро переступит домашний порог…
По письмам от матери уже знал: из родной старомосковской квартиры в Лучниковом переулке Марье Михайловне пришлось перебраться в другое жилье неподалеку, в Хохловом переулке. В прежней мать «бандита и врага народа» замучили бдительные соседи и домком. Бескомпромиссные и бдительные. Правда и на новом месте, как оказалось, они тоже не дремали. Только Дим в дом ворвался, только мать обнял, да за стол присел, а в дверях уже форменный мундир нарисовался. Привет от Министерства Внутренних дел СССР и его соответствующего управления по надзору за ссыльными, высланными и спецпоселенцами!
Мать тигрицей в слезах бросилась заслонять собой бугая-сына от представляющего надзорный орган участкового.
– Да что же вы с ним, как с бандитом! Он же всю войну прошел. Трижды ранен. Боевые награды имел…
Участковый в дискуссию вступать не стал. Молча проверил документы. Внимательно ощупал глазами скромно обставленную квартиру. И задержался взглядом на стенах, где висели фотографии. А с них уже подернутого временем фронтового далека, беззаботно улыбался лихой моряк-орденоносец Вонлярский, и тихо светились лики когда-то большого и дружного семейства Вавиловых.
– Ну, садись, командир, выпьем! – решил банковать Димыч.
Участковый пить отказался. Но – вот чудеса новых времен – активничать не стал. Лишь сдержанно предупредил, что через двадцать четыре часа гражданину Вонлярскому надлежит находиться за сто верст от «первопрестольной». Словом, «спустил на тормозах». Может, тоже бывшим фронтовиком оказался.
После освобождения и краткого набега в родные пенаты, Дим подался, как и было указано, за 101-й километр от столицы. Прописался в поселке Петушки Владимирской области. На первых порах вкалывал бригадиром грузчиков в областном центре. Потом перешел в строительно-монтажное управление, сокращенно СМУ, которое работяги со значением расшифровывали как «Смотри, можно украсть!» или наоборот «Укради. Можно списать!»
От этого «смотри, можно» Дим и в лагере устал. Правда, на воле трудиться – не в зоне у вертухаев под прицелом горбатиться. Да и зарабатывал неплохо. Часть матери отсылал. Остальное безоглядно прогуливал. Досуг, понятно какой: девчушки-пивнушки. Врезал крепко. А выпив, высвобождал из себя всю горечь, все агрессию человека, которого сильно и незаслуженно оскорбили. Так что возлияния частенько заканчивались масштабным мордобоем, в котором Дим если и падал, то на груду им же перед тем поверженных соперников.
Неизвестно, чем бы весь этот процесс закончился, если бы в один непохмельный день особо остро не почувствовал, что его затягивает и не сказал себе «Баста!» К тому же стала размываться спасительная в лагере, но убийственная на воле привычка жить только сегодняшним днем. Без прошлого. Без будущего. В неволе иначе было нельзя. Не он придумал.
Память все чаще стала возвращать Дима к далеким дням войны, к полной опасности, но правильной фронтовой жизни, к боевым друзьям. Захотелось вновь их увидеть, услышать голоса, ощутить верное и крепкое плечо. Как раньше.
Для начала написал Стасику Никитину, бывшему разведчику из его взвода. Никитин теперь был директором средней школы в Черкесске, некоторое время переписывался с Марией Михайловной и даже несколько раз останавливался у них дома, когда бывал проездом в Москве. Стасик откликнулся назидательным письмом, которое завершалось словами: «Свою вину, Димыч, искупай на строительстве канала Волга-Дон!» Адресат в ответ черканул Никитину телеграмму-молнию. Текст состоял почти из одного мата, и на почте ее не приняли. Поостыв, Дим вспомнил, что, со слов матери, в город Новочеркасск после тяжелого ранения вернулся его боевой побратим Жора Дорофеев. Написал адрес по памяти, с опаской, что письмо не дойдет. Вдруг чего-нибудь напутал. В ответ пришла телеграмма: «У меня есть две рубашки – одна твоя. У меня есть кусок хлеба – разделим пополам. Что бы ни было, где бы не был – приезжай!»
У фронтового друга Димыч жил и душой оттаивал. Думал даже прочнее в этих местах к жизни причалить. Станичники – народ крепкий и надежный, да и красиво в этих краях. На берегах тихого Дона. В результате на работу устроился, шофером в совхозе. По протекции друга. И все бы хорошо. Да только каждый вечер, после трудового дня у них на подворье Дорофеева поддача шла будь здоров! Под куриную лапшу и каймак разминались хлебной дымкой
[158], пухляковкой или цымлянским.
Богатырю Жоре что? Он на следующее утро литр кисляка
[159] выдует и как огурчик. А вот Диму было тяжело. Неподъемная нагрузка.
Беду отвратила Мария Михайловна. Почуяло материнское сердце. Нагрянула в Новочеркасск, накрыла голубчиков тепленькими.
– Вот что, друзья – огласила свой приговор волевая мама. – Тут у вас одна пьянка! Повидались, пообщались и хватит! Надо за ум браться. Особенно тебе, Дима. Ты, наверное, забыл, где и на кого учился. Незаконченное высшее образование имеешь. Пора бы вспомнить об этом. И жизнь свою начать обустраивать…
Обустраиваться Дим отправился в Ставрополь. Там принялся на работу таксистом и с первого захода – даже сам удивился – поступил в Горьковский заочный автодорожный техникум. С пьянкой тоже завязал довольно решительно. Особенно после того, как сестра матери тетя Зина, ловко его подколола.
– Как же ты, Димочка, ездить-то будешь: ты же алкаш!
– Я алкаш?! – взъерепенился племянник.
– Да не заводись ты, – лукаво «успокоила» его тетка. – Как руки задрожат – заезжай. Я буду тебе чекушку покупать. А к ней пива.
– Не нужна мне твоя чекушка! И пиво не нужно! – обиделся Дим и ушел, хлопнув дверью.
Тетку потом он простил. Но после данного эпизода дружбу с «зеленым змием» прекратил. Окончательно и бесповоротно. В результате техникум окончил с очень даже приличным аттестатом. Вдохновившись, Мария Михайловна подталкивала сына и дальше, в институт. Но Дим решил столь высоко не залетать. Лет десять назад было бы в самую пору. А теперь – что? Лучшие годы ушли на войну и тюрьму. Как случилось со многими фронтовиками. В итоге судимость есть, а иллюзий нет. Растаяли как дым. Так что лучше остаться при машинах. Пусть амбиции соответствуют амуниции. Единственное, с чем не пожелал смириться – с судимостью поганой. С позорной, несправедливо навешенной статьей.
