– А что с маленьким? – вдруг дергает меня за рукав Юми-сан. – Он что, болен?
На самом краешке стада, притулившись к стенке волнореза, затерялся меж камней сивучонок. Шея и грудь малыша в несколько витков перемотаны какими-то голубыми веревками.
– В сеть замотало! – качает головой Николай Петрович. – Мы давно за ним наблюдаем, но он обречен! Чтобы ему помочь, пришлось бы подплывать к стаду, а это значит – покалечить больше зверей, чем спасти. До зимы не доживет… Тело вырастет и само себя задушит.
– Какой ужас! – содрогается бедная женщина. – А может, его усыпить как-нибудь?
– Нельзя! Стадо все замечает. Решит, что мы его убиваем, и пиши пропало…
– Ладно тебе, Юми-сан, – успокаивает ее Мураками. – Природа, что поделаешь. Слава богу, человек не всегда ее хозяин…
– Ну что? Возвращаемся? – Николай Петрович снова хватается за штурвал. – Долго нельзя, звери нервничать начинают!
– Да, конечно! «Большое спасибо»! – хором кричат по-русски Мураками с Цудзуки, довольные, как дети. А бедная Юми-сан со слезами на глазах все машет рукой сивучонку.
ХРОНИКИ СУШЕНОЙ КАРАКАТИЦЫ:
В Невельске мы наняли крошечный катерок, забрались в него и отправились смотреть сивучей. Больше никому вокруг это было не интересно. Капитан катерка любезно свозил нас до волнореза и обратно, хотя на лице его ясно читалось: «Есть, конечно, вещи и позабавнее, ну да ладно. Деньги платите – можно и съездить».
То ли дело у нас: приблудился раз в сто лет одинокий тюлень – и вся Япония его по телевизору разглядывает
[80].
«А-а, сивучи… Ну да, есть такие», – говорят жители Невельска и живут себе дальше, сливаясь с природой.
С виду сивучи кажутся увальнями, но на самом деле это сильные и проворные звери до двух-трех метров длиной. Отличные скалолазы. Если за вами когда-нибудь погонится сивуч, не советую спасаться от него на ближайшей скале.
– Ну вот… Может, хоть этой ночью увижу какой-нибудь сон? – задумчиво улыбается Мураками.
Из Невельска возвращаемся прямой дорогой – слава богу, не такой ухабистой и разбитой.
– К «Боингу» заедем? – спрашивает Ирина.
– А далеко?
– Рядом. Его же здесь, под Невельском, сбили…
Минут через десять останавливаемся у небольшого холма. Подымаемся по белым крашеным ступеням. За аккуратной оградкой – площадка травы метров двадцать в квадрате. Траву, похоже, недавно постригали.
– Смотри-ка! – отмечает Мураками. – Кто-то за всем этим ухаживает…
Две тропинки в траве образуют заваленную набок букву «Т»: одна тропинка налево, другая прямо. Первая упирается в строгий камень с полметра в диаметре.
– Этот камень сюда японцы прислали, – говорит Ирина.
На отполированной, почти зеркальной поверхности аккуратными столбцами выгравировано несколько десятков имен. По-японски, по-английски и, кажется, по-французски.
Прямая же тропинка ведет к аляповатой грубой конструкции метра три высотой, напоминающей то ли колодезный ворот, то ли механический штопор для хилоруких домохозяек. Вокруг – ни надписей, ни табличек; ни слова на русском языке. Попади сюда случайный человек без провожатого – в жизни не догадается, куда его занесло.
– А этот памятник русские поставили, – продолжает Ирина.
– Странное сооружение… – задумчиво говорит Мураками. – Как будто из-под палки ваяли. Или впопыхах.
– Да, в общем, так оно и было, – кивает Ирина.
– А кто деньги давал?
– Корейская авиакомпания. Но не сами – японский МИД заставил. Все-таки из 269 погибших пассажиров 28 были японцами…
– А что же русские – вообще никакой инициативы?
– А у нас очень долго вообще не понимали, что произошло. Года, наверно, два или три. Чего только нам не сообщали! Никто не знал, чему верить.
– Но теперь-то, столько лет спустя, что люди обо всем этом думают?
– Да ясно что… Вояки проворонили, что самолет по ошибке к нам залетел. А когда улетать начал, наказания испугались. За то, что проворонили. Вот и пальнули вдогонку. Тем более что он на вызов не отвечал…
– Ну и что же, что не отвечал. Нельзя же из-за этого пассажирские самолеты расстреливать!
– Это нам с вами кажется, что нельзя. А тем, кто за погоны свои дрожал, казалось, что можно… Они же до сих пор кричат, что тогда сразу два самолета сбили. Один пассажирский, а другой – шпион. Может, и правда… А слушать все равно противно.
Постояв-помолчав, возвращаемся в машину и едем-таки домой.
– А я слышал, тот начальник, что команду стрелять давал, и сейчас еще жив, – говорит Мураками. – Интересно, что он сейчас делает?
– На пенсию вышел, наверное, – пожимаю плечами я. – Клубнику на даче выращивает. Не удивлюсь, если скоро книжку напишет. По заказу каких-нибудь американцев. У нас сейчас много таких… мемуарщиков, после развала Союза. Бестселлер – он и в Африке бестселлер!
– Хм-м, – только и говорит писатель. И вглядывается в синюю даль за окном.
ХРОНИКИ СУШЕНОЙ КАРАКАТИЦЫ:
Советские «МиГи», расстрелявшие корейский «KAL-007», вылетали с базы под Невельском. А потом та же база занималась поиском тел погибших на поверхности моря. По этому случаю поодаль от города поставили небольшой памятник и мемориальную доску с именами всех погибших. Памятник совсем неказистый, на отшибе, проедешь мимо – и не заметишь. Казалось бы, такая большая трагедия, столько шума было, можно и посолиднее что-нибудь соорудить. Но, возможно, пока сахалинцам не очень хочется бередить раны прошлого, не знаю…
Ужинать сегодня решаем в самом крутом японском ресторане города, «Фурусато»
[81].
Дизайн заведения хоть куда – монументален, аки токийский храм Мэйдзи, цены – такие же. Столы просто гигантские, и разговаривать приходится громко, иначе просто ничего не услышать сквозь музыку, да еще и за метр друг от друга.
На наших глазах разыгрывается сцена в духе сказок Киплинга: метрдотель, тоскующая дама бальзаковского возраста, пытается сжить со свету юную, явно только что нанятую официантку. Увидав, что мы единственные за вечер японцы, бросает дитя «на копья» – и девочка приближается к нашему столику, дрожа как осиновый лист. В мудреном трехъязычном меню бедняжка путается, словно в таинствах первой ночи. К чести японцев, те мгновенно оценивают ситуацию.
