Первые восемнадцать лет моей жизни отель «Треарддур Бей», которым управляла наша семья, был моим единственным домом. Это было простое здание с оштукатуренными стенами и серой шиферной крышей, длинное и низкое, больше похожее на вытянутое бунгало. В отеле было тридцать две комнаты. Это уединенное местечко для спокойного отдыха ценили любители парусного спорта, рыбалки и долгих прогулок по горам, предпочитавшие такие развлечения изнурительному поджариванию на солнечном пляже. Отель не мог похвастаться удобствами – ни телевидения, ни еды в номер. И даже – в большинстве случаев – ванной с туалетом, хотя под каждой кроватью стояли роскошные ночные вазы из белого фарфора, а в некоторых номерах-«люксах» имелся умывальник. Три-четыре общие ванные комнаты обеспечивали нужды всех постояльцев. На весь отель была одна горничная – миссис Гриффитс, милая старушка в черном платье и белом фартуке, вечно с тряпкой и щеткой для чистки ковров. Помню, как опешила моя мама, когда гость, приняв ванну, звонком вызвал горничную, чтобы та убрала за ним. Почему бы самому за собой не убрать? Этот вопрос мучил ее еще долго.
В нашем маленьком отеле были три гостиных, декорированных в стиле сочетающем домашний уют и роскошь. Самые впечатляющие предметы обстановки отец привез из родового гнезда в Мидлендсе. Еще в раннем детстве я узнала, что Коддингтоны из Беннетстон Холл, фамильного поместья в Дербишире, могут похвастать богатой родословной, в которой по меньшей мере два члена парламента – мои дед и прадед. Если же углубиться в далекую историю, в ней можно было отыскать и семейный герб с драконом, изрыгающим пламя, и девиз Nils Desperandum («Никогда не отчаивайся»). Так что, при всей скромности гостевых комнат, столовая была обставлена огромными антикварными буфетами с резными фазанами, утками и виноградными гроздьями, а в Голубой гостиной внимание привлекало бюро из атласного дерева, расписанное херувимами. В большой библиотеке, помимо стеллажей с сотнями томов в красивых кожаных переплетах, умещались и многочисленные витрины, в которых были выставлены морские раковины и коллекции бабочек и жуков. В музыкальном салоне стоял рояль (наследство по материнской линии), а стены были увешаны мрачными фамильными портретами в золоченых рамах.
Постояльцы поднимались с восходом солнца и с его заходом ложились спать. Если нужно было позвонить, в баре стоял общественный телефон. Обед подавали в час, ужин в семь вечера, а официантов было всего двое. Чай наливали по желанию. Завтрак накрывали с девяти до половины десятого утра и только в столовой – разумеется, о завтраке в номер и речи не было. Еще в отеле была игровая комната со столом для пинг-понга, где я без устали тренировалась. Я была асом настольного тенниса и неизменно обыгрывала всех гостей – к некоторому неудовольствию моих родителей.
Песок на длинной полосе пляжа перед отелем был мелким, а ближе к берегу, куда накатывали волны ледяного Ирландского моря, его забивала галька. Но все равно можно было спокойно заходить в воду и шлепать дальше, пока не заледенеют колени.
Я все детство тосковала по пышной растительности. Редкое деревце пробивалось сквозь каменистую поверхность нашей части острова. Лишь изредка, когда мы выбирались навестить Элис, тетушку моего отца в ее большом доме на южном берегу, можно было увидеть настоящие заросли. Моя двоюродная бабушка была такой старой и дряхлой, что мне всегда казалось, будто ей сто лет. Она жила неподалеку от городка Бомарис, где в 1930-е годы бурлила жизнь. Там мои родители и познакомились: мама жила по соседству, в поместье Трекасл.
С одной стороны нашего отеля простирался серый морской пейзаж со скалами, утесами и камышами, открытой всем ветрам пустошью и рыбацкой фермой. Другой стороной он граничил с Треарддур-Хаус – престижной подготовительной школой для мальчиков. Когда во мне проснулся интерес к противоположному полу, я, бывало, задерживалась по пути к автобусной остановке, откуда ехала в школу, и робко подглядывала, как они играют в футбол или крикет.
Отель работал с мая по октябрь, но гарантированно был заполнен только в относительно солнечном августе – во время летних каникул. Многие семьи из Ливерпуля и Манчестера старались приехать именно к нам, хотя им было легче добраться до более популярных курортов Северного Уэльса, – настолько уютными были наши пляжи и деревушка. В остальное время отель по большей части пустовал, и останавливались в нем разве что родители, которые приезжали к своим сыновьям на школьные праздники.
Каждый год хмурые облака и свирепые штормы возвещали о конце лета. Местные жители бросались спасать деревянные лодки, которые болтались в заливе, как поплавки. Рыбак Левеллин был в этом деле главным: он вылавливал лодки и пришвартовывал их у волнолома. Всю долгую зиму, пока отель был закрыт, густые туманы накрывали нас с головой, а бушующее море набрасывалось на береговую линию. Деревушка будто вымирала. По ночам до нас доносились печальные стоны соседнего маяка. Снега почти не бывало, но дожди шли без перерыва: от постоянной мороси воздух был настолько влажным, что казалось, будто сырость проникает даже в кости. Еще ребенком я узнала, что такое ревматизм.
После обеда я подолгу гуляла вдоль берега с Чаффи, йоркширским терьером моей мамы, и Макки, скотч-терьером сестры. Пенные волны бились о серые скалы, и, если зазеваться, можно было вымокнуть до нитки.
На протяжении бесконечных зимних недель в отеле было так пусто, что освещение даже не включали. Мы с сестрой развлекались игрой в привидения. Завернувшись в белые простыни, мы прятались в темных безлюдных коридорах, где было так много таинственных дверных проемов, откуда можно было выпрыгнуть с криком «Бу!». Мы подолгу сидели в засаде, в гулкой тишине, нарушаемой лишь тиканьем дедушкиных напольных часов. В конце концов я не выдерживала мрака и этого зловещего тиканья, мне становилось страшно, и я убегала к камину, где было тепло и уютно.
Я родилась 20 апреля 1941 года, в самом начале Второй мировой войны, и в том же году нацисты захватили Югославию и Грецию. Мне дали сразу три имени: Памела Розалинда Грейс Коддингтон. Моя старшая сестра Розмари (для краткости – Рози) назвала для меня Памелой, и для всех наших знакомых я стала просто Пэм.
Мэрион, моя бабушка по материнской линии и канадская оперная певица, влюбилась в деда во время гастролей в Уэльсе. Он последовал за ней в Канаду, где они поженились и где родились моя мать, ее брат и сестра. Какое-то время они жили на острове Ванкувер, поросшим лесом, где водились медведи. Уже потом они вернулись на Англси, где бабушка становилась все более мрачной и писала ужасно грустные стихи. Говорят, дед был помешан на дисциплине. Я слышала, что однажды он на целый день запер бабушку в ванной комнате на нижнем этаже, предназначавшейся исключительно для джентльменов, в наказание за то, что она воспользовалась чужим туалетом, пусть и по крайней нужде.
Джейни, моя мать, унаследовала эту викторианскую строгость и полагала, что детей должно быть видно, но не слышно. Она требовала абсолютного послушания, но никогда не выходила из себя и не повышала голос. Я должна была сама застилать постель и наводить порядок в своей комнате, а также выполнять некоторые обязанности по дому. Мама была сильной, настоящим стоиком. Собственно, на ней и держалась наша семья. С фотографий 1920-х годов на меня смотрит ухоженная и успешная женщина. Она рисовала – особенно ей удавалась акварель, – играла на пианино и испанской гитаре. Хотя мать считала себя англичанкой, в ее жилах текла валлийская кровь. Она была потомком древнего и знатного рода, восходящего к Черному принцу
[4]. (Правда, никто из нас не считал себя валлийцем; мы были, скорее, иностранцами, émigrés
[5] из Дербишира.)
