4
И вот тут нам снова надобно вернуться к вопросу о певчем полковнике Андрее Григорьевиче (Федоровиче) Петрове.
Говоря о муже Ксении Петербургской, имя которого приняла блаженная, мы и входим в область совершенно загадочных и необъяснимых фактов…
Казалось бы, все просто. Мужем Ксении был Андрей Григорьевич (Федорович) Петров. Он пел в придворном хоре императрицы и носил чин полковника.
Подробности эти были впервые изложены в очерке «Андрей Григорьевич», помещенном в № 264 «Ведомостей Санкт-Петербургской полиции» 2 декабря 1847 года.
«Лет сорок или, может быть, несколько более назад скончалась здесь в П-ге вдова придворного певчего, Андрея Григорьева, Ксения Григорьева, известная в свое время под наименованием “Андрей Григорьевич”…»
Так начинался этот очерк, в котором слухи, легенды и народные предания впервые облачались в печатные литеры, а завершался он обращением к читателям:
«Такие люди, как она (Ксения Петербургская. – Н.К.) заслуживают воспоминания. В век скептицизма, в век отрицания, мы скорее готовы безусловно отвергнуть всякое необыкновенное явление в человечестве, выходящее из общих законов нашей общей жизни – нежели исследовать его, и сказать заслуживает ли оно исследования или выходит из предметов исследования.
Прокаженная Ксения, как ее называет народ, в продолжение сорока пяти лет странствования своего на земле, молилась Богу и следовательно жила духовною жизнью – а это одно уже дает ей право на уважение. Она как женщина не могла принести миру мужских добродетелей и, может быть, не несправедливо думала, что смерть мужа ея расторгла уже ее связи с миром. Детей она, кажется, не имела.
Есть еще в Петербурге много живых стариков, которые живо помнят Андрея Григорьевича, а по их преданиям может быть составлен мартиролог ея.
Мы полагаем, что кто-нибудь из людей ближе нас исследовавший предания об этой странствовавшей женщине, не откажется сообщить их свету в полнейшем виде, нежели составленный нами поверхностный очерк. Когда не представляется средств к составлению полного жизнеописания какого-нибудь замечательного лица, тогда и самые отрывочные свидетельства его современников имеют цену, потому что все-таки пополняют количество собранных о нем сведений: лучше хоть мало, хоть то, что есть, нежели ничего».
Для нас, твердо знающих о святости нашей небесной заступницы, несколько диковато слышать призывы к уважению странствовавшей сорок пять лет подвижницы, нас коробит употребляемое по отношению к ней слово «прокаженная», хотя оно и употребляется тут в значении «одержимая», «чудачествующая»…
Но ведь не к нам и обращен этот призыв, а к петербуржцам 1847 года, уже впитавшим и усвоившим ту западную культуру, которая усиленно внедрялась в петровские и послепетровские десятилетия не столько ради самой западной культуры, сколько для попрания и забвения культуры русской, национальной…
Позволим тут себе небольшое отступление…
В очерке к столетию со дня кончины преподобного Серафима Саровского Борис Зайцев вспоминал, что в юности ему пришлось жить всего в четырех верстах от Сарова…
«Мы жили рядом, можно сказать под боком с Саровом, и что знали о нем! – писал он. – Ездили в музей или на пикник… Самый монастырь – при слиянии речки Саровки с Сатисом. Саровки не помню, но Сатис – река красивая, многоводная, вьется средь лесов и лугов. В воспоминании вижу легкий туман над гладью ее, рыбу плещущую, осоку, чудные луга…
А в монастыре: белые соборы, колокольни, корпуса для монахов на крутом берегу реки, колокольный звон, золотые купола. В двух верстах (туда тоже ездили) – источник Святого: очень холодная вода, в ней иногда купают больных. Помню еще крохотную избушку Преподобного: действительно, повернуться негде. Сохранились священные его реликвии: лапти, порты – все такое простое, крестьянское, что видели мы ежедневно в быту. Все-таки пустынька и черты аскетического обихода вызывали некоторое удивление, сочувствие, быть может, тайное почтение. Но явно это не выражалось. Явное наше тогдашнее, интеллигентское мирочувствие можно бы так определить: это все для полуграмотных, полных суеверия, воспитанных на лубочных картинках. Не для нас.
А около той самой пустыньки святой тысячу дней и ночей стоял на камне, молился! Все добивался – подвигом и упорством, взойти на еще высшую ступень, стяжать дар Духа Святого – Любовь: и стяжал! Шли мимо – и не видели. Ехали на рессорных линейках своих – и ничего не слышали»…
«Не для нас»…
«Шли мимо и не видели»…
«Ехали и ничего не слышали»…
Это очень горькие признания. Ведь не только о себе, а обо всей интеллигенции, воспитанной на дворянской культуре, говорит тут писатель…
«Серафим жил почти на наших глазах… Сколь не помню я степенных наших кухарок… скромный, сутулый Серафим с палочкой… всюду за нами следовал. Только “мы”-то его не видели… Нами владели Бёклины, Боттичелли… Но кухарки наши правильнее чувствовали. В некоем отношении были много нас выше»…
Эти же слова, только адресованные к своей святой Ксении Петербургской, могли бы повторить в середине XIX века многие образованные петербуржцы.
И конечно же, автору очерка, «почтенному литератору», как назван он в примечании редактора «Ведомостей Санкт-Петербургской полиции», дерзновенно пытающемуся перебросить мостик через пропасть национальной глухоты, овладевшей образованным обществом, трудно было различить, что и в том материале, который он приводит в своем очерке, содержатся сведения, нуждающиеся не столько в дополнении, сколько в осмыслении их.
И прежде всего это касается звания и должности мужа Ксении.
Придворный певчий в ранге полковника – это чрезвычайно загадочное соединение, хотя бы уже потому, что звание полковника считалось весьма высоким и принадлежало по Табели о рангах к VI классу, соответствуя статскому званию коллежского советника или придворному (до 1737 года) – камергера.
В принципе, придворных певчих тогда награждали, и награждали очень неплохо, но при этом придворный певчий Яков Шубский получил в награду за пение лишь потомственное дворянство
[132], а певчий Алексей Разум хотя и стал графом Разумовским, но награды свои получил не только за пение.
Минуя постель императрицы, до чина полковника из хористов дослужился, кажется, один только Марк Полторацкий, но он был регентом.
Кем же был в дворцовой капелле Андрей Григорьевич Петров, если он имел чин VI класса?
И главное, почему об этом не сохранилось никаких сведений?
