«Чоглокова, вечно занятая своими излюбленными заботами о престолонаследии, однажды отвела меня в сторону и сказала: “Послушайте, я должна поговорить с вами очень серьезно”.
Я, понятно, вся обратилась в слух; она с обычной своей манерой начала длинным разглагольствованием о привязанности своей к мужу, о своем благоразумии, о том, что нужно и чего не нужно для взаимной любви и для облегчения и отягощения уз супруга или супруги, и затем свернула на заявление, что бывают иногда положения высшего порядка, которые вынуждают делать исключения из правила.
Я дала ей высказать все, что она хотела, не прерывая, вовсе не ведая, куда она клонит, несколько изумленная, и не зная, была ли это ловушка, которую она мне ставит, или она говорит искренно. Пока я внутренне так размышляла, она мне сказала:
“Вы увидите, как я люблю свое отечество и насколько я искренна; я не сомневаюсь, чтобы вы кому-нибудь не отдали предпочтения: предоставляю вам выбрать между С[ергеем] С[алтыковым] и Л[ьвом] Н[арышкиным]. Если не ошибаюсь, то [избранник ваш] последний”.
На это я воскликнула: “Нет, нет, отнюдь нет”.
Тогда она мне сказала: “Ну, если это не он, так другой наверно”.
На это я не возразила ни слова, и она продолжала: “Вы увидите, что помехой вам буду не я”.
Я притворилась наивной настолько, что она меня много раз бранила за это как в городе, так и в деревне, куда мы отправились после Пасхи»…
Не верить этому сообщению Екатерины II – нет оснований.
Во-первых, зачем бы ей наговаривать на себя такое, а во-вторых, в этом эпизоде очень точно очерчена фигура Марии Симоновны Чоглоковой. Говорят, что Мария Симоновна была такой патриоткой, что, когда со своим мужем камергером Николаем Наумовичем Чоглоковым поселилась в царском дворце, детей их пеленали андреевскими лентами с плеча государыни.
Красивая, молодая (она была на пять лет моложе Екатерины II) Мария Симоновна, когда ее назначили обер-гофмейстериной при великой княгине, получила специальные инструкции у императрицы…
Далее в «Собственноручных записках» идет описание празднования в Москве годовщины коронации Елизаветы Петровны, описание дуэли Захара Чернышева и полковника Николая Леонтьева, и тут же Екатерина сообщает, что в течение мая у нее появились признаки беременности.
«К Петрову дню мы вернулись в Москву, и на меня напал такой сон, что я спала по целым дням до двенадцати часов и с трудом меня будили к обеду. Петров день был отпразднован, как всегда; я оделась, была у обедни, на обеде, на балу и за ужином.
На следующий день я почувствовала боль в пояснице. Чоглокова призвала акушерку, и та предсказала выкидыш, который у меня и был в следующую ночь.
Я была беременна, вероятно, месяца два-три; в течение тринадцати дней я находилась в большой опасности, потому что предполагали, что часть “места” осталась; от меня скрыли это обстоятельство; наконец на тринадцатый день место вышло само без боли и усилий; меня продержали по этому случаю шесть недель в комнате, при невыносимой жаре».
Тем не менее теперь Екатерина знала, чего от нее хотят, и была преисполнена решимости дать это империи и императрице Елизавете, неторопливо ожидавшей, когда наконец будет восстановлена вся династическая линия.
2
Разумеется, в «Собственноручных записях» Екатерина II не могла записать, что ее сын, наследник русского престола, будущий русский император Павел, является не сыном Петра III, а некоего другого избранника, но в тексте фразе о беременности Екатерины Павлом предшествует довольно путаная история о романе Чоглоковой с князем Петром Репниным, в которой как-то не к месту появляется Сергей Салтыков.
Мысль Екатерины выстраивается так: некто открылся Сергею Салтыкову, «который постарался – мы уже вошли в цитату! – его успокоить; я отнюдь не говорила Сергею Салтыкову того, что об этом знала, боясь невольной иногда нескромности. Под конец и муж стал мне делать кое-какие намеки; я разыграла из себя дурочку и удивленную и промолчала»…
И вот сразу после этого, не отделенные даже абзацем, идут слова: «В феврале месяце у меня появились признаки беременности»…
Некое иносказание содержится и в подробном рассказе об исповеди Чоглокова, которой тот удостоил беременную Екатерину, о скандале между Чоглоковыми, свидетельницей которого стала она, о неожиданном визите императрицы.
Повсюду в этом рассказе к месту и не к месту появляется Сергей Салтыков, который, по словам Екатерины, «был прекрасен, как день»…
Любопытно, что порою Екатерина II упоминает о нем чаще, чем о муже.
Если же сопоставить частоту упоминания их, то рассказ распадается на три примерно равные части. В первой части мы видим совершенно явный паритет Сергея Салтыкова и великого князя. На одно упоминание одного приходится ровно одно упоминание другого…
Великий князь Павел Петрович в младенчестве (с портрета неизвестного художника середины XVIII в.)
«В самую Пасху во время службы Чоглоков захворал сухой коликой; ему давали сильных лекарств, но болезнь его только усиливалась.
На Святой неделе великий князь поехал кататься с кавалерами нашего двора верхом. Сергей Салтыков был в том числе; я оставалась дома, потому что меня боялись выпускать ввиду моего положения и ввиду того, что у меня было уже два выкидыша; я была одна в своей комнате, когда Чоглоков прислал просить меня пойти к нему; я пошла туда и застала его в постели; он стал сильно жаловаться мне на свою жену, сказал, что у нее свидания с князем Репниным, что он ходит к ней пешком, что на Масленой, в один из дней придворного бала, он пришел к ней одетый арлекином, что Камынин его выследил; словом, Бог знает, каких подробностей он мне не рассказал.
В минуту наибольшего возбуждения его пришла его жена; тогда он стал в моем присутствии осыпать ее упреками, говоря, что она покидает его больного.
И он, и она были люди очень подозрительные и ограниченные; я смертельно боялась, чтобы жена не подумала, что это я выдала ее во множестве подробностей, которые он привел ей относительно ее свиданий.
Жена, в свою очередь, сказала ему, что не было бы странным, если бы она наказала его за его поведение по отношению к ней; что ни он и никто другой не может по крайней мере упрекнуть ее в том, что она пренебрегла им до сих пор в чем бы то ни было; и свою речь она закончила словами, что ему не пристало жаловаться; и тот и другой обращались все время ко мне и брали меня судьей и посредником в том, что говорили. Я молчала, боясь оскорбить того или другого, или обоих вместе, или же выдать себя.
У меня горело лицо от страха; я была одна с ними.
В самый разгар пререканий Владиславова пришла сказать мне, что императрица пожаловала в мои покои; я тотчас же туда побежала. Чоглокова вышла со мной, но вместо того, чтобы следовать за мной, она остановилась в одном коридоре, где была лестница, выходившая в сад; она там и уселась, как мне потом сказали.
