Что касается меня, то я вошла в мою комнату вся запыхавшаяся и действительно застала там императрицу.
Видя меня впопыхах и немного красной, она меня спросила, где я была.
Я ей сказала, что пришла от Чоглокова, который болен, и что я побежала, чтобы вернуться возможно скорее, когда узнала, что она изволила ко мне пожаловать. Она не обратилась ко мне с другими вопросами, но мне показалось, что она задумалась над тем, что я сказала, и что это ей казалось странным; однако она продолжала разговаривать со мной; она не спросила, где великий князь, потому что ей было известно, что он выехал.
Ни он, ни я во все царствование императрицы не смели выезжать в город, ни выходить из дому, не послав испросить у нее на это позволения.
Владиславова была в моей комнате; императрица несколько раз обращалась к ней, а потом ко мне, говорила о безразличных вещах и затем, пробыв без малого полчаса, ушла, объявив мне, что по случаю моей беременности она позволяет мне не являться 21 и 25 апреля…
Как только великий князь вернулся, я рассказала Сергею Салтыкову о том, что со мной случилось во время их прогулки, как Чоглоков меня позвал, что было сказано между мужем и женою, о моей боязни и визите, который императрица мне сделала.
Тогда он мне сказал: “Если это так, то я думаю, что императрица приходила посмотреть, что вы делаете в отсутствие вашего мужа, и, чтобы видели, что вы были совершенно одни и у себя и у Чоглокова, я пойду и захвачу всех моих товарищей так, как есть, с ног до головы в грязи, к Ивану Шувалову”.
Действительно, когда великий князь удалился, он ушел со всеми теми, кто ездил верхом с великим князем, к Ивану Шувалову, который имел помещение при дворе. Когда они туда пришли, то последний стал расспрашивать их подробно о прогулке, и Сергей Салтыков сказал мне потом, что, по его вопросам, ему показалось, что он не ошибся.
С этого дня болезнь Чоглокова стала все ухудшаться; 21 апреля, в день моего рождения, доктора нашли, что нет надежды на выздоровление. Об этом сообщили императрице, которая приказала, по своему обыкновению, перевезти больного в его собственный дом, чтоб он не умер при дворе, потому что она боялась покойников.
Я была очень огорчена, как только узнала о состоянии, в котором Чоглоков находился. Он умирал как раз в то время, когда после многих лет усилий и труда удалось сделать его не только менее злым и зловредным, но когда он стал сговорчивым и с ним даже можно было справляться, изучив его характер.
Что касается жены, то она искренно меня любила в то время и из черствого и недоброжелательного Аргуса стала другом надежным и преданным. Чоглоков прожил в своем доме еще до 25 апреля, до дня коронации императрицы, в который он и скончался после полудня. Меня тотчас об этом уведомили, я посылала туда почти каждый час. Я была поистине огорчена и очень плакала. Его жена тоже лежала в постели в последние дни болезни мужа; он был в одной стороне своего дома, она – в другой.
Сергей Салтыков и Лев Нарышкин находились в комнате жены в минуту смерти ее мужа; окна комнаты были открыты, птица влетела в нее и села на карниз потолка, против постели Чоглоковой; тогда она, видя это, сказала: “Я убеждена, что мой муж только что отдал Богу душу; пошлите узнать, так ли это”
[146].
Пришли сказать, что он действительно умер.
Она говорила, что эта птица была душа ее мужа; ей хотели доказать, что эта птица была обыкновенная птица, но не могли ее отыскать. Ей сказали, что она улетела, но так как никто ее не видел, она осталась убеждена, что это была душа ее мужа, которая прилетела повидаться с ней.
Как только похороны Чоглокова были кончены, Чоглокова хотела побывать у меня; императрица, видя, что она переправляется через длинный Яузский мост, послала ей навстречу сказать, что она увольняет ее от ее должности при мне и чтобы она возвращалась домой. Ее Императорское Величество нашла неприличным, что, как вдова, она выехала так рано. В тот же день она назначила Александра Ивановича Шувалова исполнять при великом князе должность покойного Чоглокова. А этот Александр Шувалов, не сам по себе, а по должности, которую он занимал, был грозой всего двора, города и всей империи: он был начальником государственного инквизиционного суда, который звали тогда Тайной канцелярией. Его занятия, как говорили, вызвали у него род судорожного движения, которое делалось у него на всей правой стороне лица, от глаза до подбородка, каждый раз, как он был взволнован радостью, гневом, страхом или боязнью. Удивительно, как выбрали этого человека со столь отвратительной гримасой, чтобы держать его постоянно лицом к лицу с молодой беременной женщиной; если бы у меня родился ребенок с таким несчастным тиком, я думаю, что императрица была бы этим очень разгневана; между тем это могло бы случиться, так как я видела его постоянно, всегда неохотно и большей частью с чувством невольного отвращения, причиняемого его личными свойствами, его родными и его должностью, которая, понятно, не могла увеличить удовольствия от его общества. Но это было только слабым началом того блаженства, которое готовили нам и, главным образом, мне.
На следующий день пришли мне сказать, что императрица снова назначит ко мне графиню Румянцеву. Я знала, что это был заклятый враг Сергея Салтыкова, что она недолюбливала также княжну Гагарину и что она очень повредила моей матери в глазах императрицы.
На сей раз, узнав это, я потеряла всякое терпение; я принялась горько плакать»…
В этой части рассказа, как мы видим, Екатерина пять раз упоминает великого князя и пять раз Сергея Салтыкова. Паритет этот нарушается только тем, что законный муж фигурирует в воспоминаниях Екатерины практически безлично, в качестве обстоятельства времени и действия: «…исполнять при великом князе должность покойного Чоглокова».
Порою Екатерина нарочито сводит в одной фразе мужа и любовника, и всегда муж исполняет в этой фразе роль, обстоятельство времени и места действия, а само действие отдается Сергею Салтыкову: «Как только великий князь вернулся, я рассказала Сергею Салтыкову о том, что со мной случилось» или:
«Когда великий князь удалился… к Ивану Шувалову… Сергей Салтыков сказал мне потом…»
Но вот приближается время родов… Как известно, женщины, готовясь стать матерью, испытывают беспокойство, тревогу, становятся капризными и далеко не всегда контролируют свои мысли и свои поступки.
Екатерина не исключение. В рассказе, посвященном последнему периоду своей беременности, она вспоминает мужа всего два раза, а Сергея Салтыкова четыре…
«В самом деле, я не слышала больше разговоров об этом, и все занялись только отъездом в Петербург.
Было установлено, что мы проведем 29 дней в дороге, то есть что мы будем проезжать ежедневно только по одной почтовой станции. Я умирала от страху, как бы Сергея Салтыкова и Льва Нарышкина не оставили в Москве; но не знаю, как это случилось, что соблаговолили записать их в нашу свиту.
