Уже 29 ноября, через два месяца после своей коронации, Екатерина учредила Особую комиссии по церковным имуществам. Комиссия разослала по всем монастырским вотчинам и архиерейским домам приходно-расходные книги для записи денежного и хлебного сбора. Контролировать записи должны были разосланные комиссией обер-офицеры.
В результате в 1763–1764 годах владения Церкви и миллион населяющих эти земли крестьян из ведения Синода перешли в управление Коллегии экономии. Многие древние обители, служившие центрами просвещения и благотворительности, оказались упраздненными…
Ну а пожертвованные прежними владельцами на помин своих душ имения Екатерина II раздала вместе с крестьянами, превращенными отныне в крепостных рабов, поддержавшим государственный переворот дворянам.
Считается, что именно бесконтрольная раздача этих имений и стимулировала расцвет безумной роскоши, в которой утопали екатерининские вельможи…
Но это произойдет потом, а пока Синод, узаконив захват женою власти живого императора, положил еще одно трудносмываемое пятно на репутацию Русской Православной Церкви.
«Перо мое бессильно описать, как я до нее (Екатерины. – Н.К.) добралась, – пишет в своих записках Е.Р. Дашкова, – все войска, находившиеся в Петербурге, присоединившись к гвардии, окружали дворец, запрудив площадь и все прилегающие улицы. Я вышла из кареты и хотела пешком пройти через площадь; но я была узнана несколькими солдатами и офицерами, и народ меня понес через площадь высоко над головами. Меня называли самыми лестными именами, обращались ко мне с умиленными, трогательными словами и провожали меня благословениями и пожеланиями счастья вплоть до приемной императрицы, где и оставили меня, comme une manchette perdue
[151]. Платье мое было помято, прическа растрепалась… я предстала в таком виде перед императрицей.
Мы бросились друг другу в объятия. “Слава богу! Слава богу!” – могли мы только проговорить. Затем императрица рассказала мне, как произошло ее бегство из Петергофа, а я в свою очередь сообщила ей все, что знала, и сказала, что, несмотря на свое сильное желание, я не могла выехать ей навстречу, так как мой мужской костюм не был еще готов.
Вскоре я заметила, что на ней была лента ордена Св. Екатерины и что она еще не надела голубой андреевской ленты. Подбежав к графу Панину, я попросила его снять свою ленту и одела ее на плечо императрицы.
Мы должны были, наскоро пообедав, отправиться в Петергоф во главе войск. Императрица должна была одеть мундир одного из гвардейских полков; я сделала то же самое; ее величество взяла мундир у капитана Талызина, а я у поручика Пушкина, так как они были приблизительно одного с нами роста».
Вечером 28 июня Екатерина во главе нескольких полков, верхом, в гвардейском мундире и в шляпе, украшенной зеленой дубовой веткой, с распущенными длинными волосами, рядом с княгиней Дашковой, которая в гвардейском мундире была похожа на пятнадцатилетнего мальчика, двинулась в Петергоф.
Дело было сделано, и постепенно все предприятие превращалось в увеселительную прогулку.
В десяти верстах от города, в Красном Кабаке, был сделан привал.
«Я почти не спала последние две недели, и хотя не могла заснуть и в данную минуту, – пишет Е.Р. Дашкова, – но для меня было величайшим наслаждением просто протянуться на постели.
В этом скверном домике, представлявшем из себя плохонький кабак, была только одна широкая кровать. Ее величество решила, что мы отдохнем на ней вдвоем, не раздеваясь. Постель не отличалась чистотой, так что, взяв большой плащ у капитана Карра, мы разостлали его на кровати и легли…
Ее величество начала читать мне целый ряд манифестов, которые подлежали опубликованию по нашем возвращении в город; мы сообщали друг другу и наши опасения, которые, однако, отныне уступили нашим надеждам»…
5
В.О. Ключевский назвал дворцовый переворот, произведенный Екатериной II, дамской революцией.
Но потому и удалась эта самая веселая и деликатная революция, что заговорщикам противостоял человек, который действительно расчетам политики мог предпочесть чувство чести.
Пожалуй, никогда еще так ярко не проявлялась в Петре III готовность предпочесть чувство чести расчетам политики, как в эти роковые для него дни.
И вот что парадоксально…
Чем порядочнее вел себя император, тем уродливее казалось окружающим его поведение.
Погрязшие в распутстве и казнокрадстве придворные оказались неспособными даже воспринять поведение, выстраиваемое по законам чести.
Петру III казалась, что он ловко придумал, противопоставляя откровенному распутству жены, менявшей постельных партнеров, вполне благопристойную связь с женщиной, на которой он собирался жениться. Но нет! Все сочувствовали Екатерине II и за глаза упрекали в разврате именно Петра III.
Петр III отложил арест жены, чтобы не нарушать приличий, а когда наутро приехал в Петергоф, то узнал, что императрица рано утром сбежала в Петербург.
Посланы были вслед трое сановников, в том числе канцлер Воронцов, чтобы усовестить императрицу, но разведчики, приехав в Петербург, присягнули императрице и не воротились
[152].
А Петр III вернулся в Ораниенбаум и отправился было в Кронштадт, но там уже принял командование посланный императрицей адмирал Талызин. Он не позволил Петру III высадиться на острове.
Возвращению в Ораниенбаум предшествовало совещание императора с фельдмаршалом Минихом.
– Фельдмаршал! – обращаясь к очаковскому герою, сказал Петр III. – Мне надлежало раньше последовать вашим советам! Но вы видели много опасностей, укажите, что мне делать теперь?
Старый заговорщик Миних хладнокровно отвечал, что дело еще не проиграно: надлежит, не медля ни одной минуты, направить путь к Ревелю, взять там военный корабль, пуститься в Пруссию, где стоит восьмидесятитысячная русская армия, и во главе этой армии возвратиться в свою империю.
– Уверяю Ваше Величество, – сказал победитель крымских татар и Бирона, – что менее чем за полтора месяца вы приведете государство в прежнее повиновение.
Однако тут, как утверждает шевалье К.-К. Рюльер, запротестовали молодые дамы, которые вошли вместе с Минихом в каюту, чтобы принять участие в государственном совещании, посвященном судьбе империи.
