Для строительства Космодемьянского храма в Муроме царь прислал из Москвы не только деньги, но и бригаду мастеров под руководством Постника Яковлева, строившего вместе с мастером Бармой собор Василия Блаженного в Москве, как бы определяя тем самым архитектурное единство начала и завершения «казанского взятия».
Иоанн IV Васильевич знал, что после крещения Руси равноапостольный князь Владимир отдал Муром в удел своему младшему сыну Глебу, который, приняв вместе с братом Борисом мученический венец, стал первым канонизированным русским святым. Помнил он и о помощи, которую оказали князья-страстотерпцы Александру Невскому, когда тот вывел свою дружину на сражение со шведами Ярла Биргера, чтобы защитить Русь от западной экспансии.
И, обращая молитву к страстотерпцам Борису и Глебу, Иоанн Грозный яснее прозревал значение предстоящего похода, который осознавался как прямое продолжение дела, начатого Александром Невским.
Об этом, проходя через Владимир, молился Иоанн IV Васильевич у мощей святого благоверного князя Александра Невского.
В поэме «Россияда» Михаил Матвеевич Херасков описал эту молитву:
О боже! – вопиет, – венчаемый тобой,
Мамая сокрушил Димитрий, предок мой,
У невских берегов тобой попраны шведы,
Там храбрый Александр пожал венцы
победы.
Коль благо мы твое умели заслужить,
Дай помощь нам Казань, о Боже!
низложить…
«Низложение» Казани по замыслу Иоанна IV Васильевича становилось историческим рубежом, за которым собирание Русских земель – соединялись не княжества, а два царства! – преображалось в строительство Российской империи.
В память об осуществившемся прозрении по повелению Иоанна Грозного на месте, где находился княжеский двор Глеба Владимировича, высоко над Окой вознес свои купола каменный Спасо-Преображенский собор.
Иоанн IV Васильевич и потом жертвовал на муромские церкви, закрепляя в их куполах и шатрах идеологическую составляющую казанского похода.
И ходишь по муромским монастырям, свидетелям монарших прозрений, и, кажется, воочию видишь это.
2
«Душа русского народа, – утверждал И.А. Ильин, – обретает свои формы в результате национально-духовного акта». Инстинкт нации становится реальным действующим лицом истории тогда, когда он отождествляет себя с высокой и могучей идеей – с христианской верой. Крещение Руси превратило русский народ в субъект всемирной истории. Русский народ именно в православии обрёл самого себя, утвердил себя в собственном бытии в том, что стало его самобытным историческим существованием.
По мнению И. Ильина, только духовный акт может преобразовать инстинкт нации, сложившийся под влиянием внешней географической среды и внутренних свойств русского племени – расы, темперамента – в национальный характер.
Православие сформировало язык нашего народа и его национальный характер, православие определило законы нашего государства и его культуру.
И так и выстраивалась святыми князьями Русь, что совпадали пути спасения и устроения русским человеком своей души с путями спасения и устроения государства. Поэтому все русские святые, о политических взглядах которых мы хоть что-то знаем, были патриотами.
Не случайно, что почти все муромские монастыри устроены на месте бывших княжеских дворов.
Спасо-Преображенский монастырь поднялся на месте двора князя Глеба Владимировича, Благовещенский – на месте двора Константина Святославича, ну а Троицкая обитель, что напротив Благовещенского монастыря, расположена на месте двора муромского князя Юрия Ярославича.
Здесь покоятся мощи святых чудотворцев Петра и Февронии
[3] – православных покровителей любви и брака.
О семейной жизни их, о высокой любви, которая соединяла их, можно прочитать в «Повести о житии святых новых чудотворцев муромских: благоверного и преподобного, и достохвального князя Петра, нареченного во иноческом чине Давидом, и супруги его благоверной, и преподобной, и достохвальной княгини Февронии, нареченной во иноческом чине Ефросинией».
Повесть эта, написанная в середине XVI века протопопом Спасского собора в Московском Кремле Ермолаем Прегрешным
[4], пользовалась на Руси огромной популярностью.
Интересно, что, хотя и писалась повесть для «Великих Миней Четьих», в состав их не включалась. Митрополит Макарий посчитал, что протопоп Ермолай Прегрешный поддался в повести фольклорному влиянию. Святителя Макария можно понять. Начальные сцены «Повести о Петре и Февронии» кажутся списанными из народных сказок.
Вопрос, почему так случилось, достаточно важен для дальнейшего повествования, и необходимо разобраться в нем. Невозможно объяснить это литературной неопытностью автора. Протопоп Ермолай входил в кружок книжников, группировавшихся вокруг митрополита Макария, и достаточно хорошо разбирался в агиографических вопросах.
И искус литературного новаторства – под влиянием «Повести о Петре и Февронии» действительно возникло в русской литературе новое литературное направление – тоже ничего не объясняет. Протопоп Ермолай готовился к принятию монашеского пострига, и едва ли его занимало мирское тщеславие.
Думается, что оригинальность «Повести» определило не авторское своеволие, а та муромская сказочность, в которой жили святые Петр и Феврония. Фольклорная стихия вопреки воле автора ворвалась в «Повесть» и захлестнула традиционную житийную канву.
Поразительно, но эта стихия народной сказки продолжает ощущаться в Муроме и поныне. И если это происходит после десятилетий советской пропаганды, то насколько остро ощущали ее в середине XVI века протопоп Ермолай или царь Иоанн IV Васильевич в июле 1552 года?! Кстати, вполне возможно, что государь был лично знаком с Ермолаем-Еразмом. Совершенно определенно известно, что в 1549 году тот написал для Иоанна IV Васильевича трактат «Благохотящим царем правительница и землемерие» – развернутое руководство по управлению государством и измерению земли
[5].
В любом случае историю жизни Петра и Февронии – они были канонизированы на Соборе 1547 года! – Иоанн IV Васильевич знал.
И конечно же, он не мог – в июле 1552 года царица Анастасия Романовна находилась на последних месяцах беременности царским первенцем Дмитрием! – не молиться им, испрашивая их помощи и покровительства.
