– Господин фон Пален, – спросил он, – вы были здесь в 1762 году?
– Да, Ваше Величество…
– Вы участвовали в заговоре, лишившем моего отца престола и жизни?
– Ваше Величество, я был свидетелем переворота, а не действующим лицом, я был очень молод, я служил в низших офицерских чинах в Конном полку. Я ехал на лошади со своим полком, ничего не подозревая, что происходит. Но почему, Ваше Величество, задаете вы мне подобный вопрос?
– Почему? Вот почему: потому что хотят повторить 1762 год.
Пален, как он признавался потом сам, затрепетал от страха, что заговор раскрыт, но он был готов к этому, и готов был нужный ответ.
– Да, Ваше Величество, – ответил он. – Хотят! Я это знаю и участвую в заговоре.
– Как! Вы это знаете и участвуете в заговоре? Что вы мне такое говорите!
– Сущую правду, Ваше Величество! Я должен сделать вид, что участвую в заговоре, но участвую ввиду моей должности, ибо как иначе мог бы я узнать, что намерены они делать? Я вынужден притворяться, что хочу способствовать их замыслам… Но не беспокойтесь… Вам нечего бояться: я держу в руках все нити заговора, и скоро все станет вам известно. Не старайтесь проводить сравнений между вашими опасностями и опасностями, угрожавшими вашему отцу. Он был иностранец, а вы русский; он ненавидел русских, презирал их и удалял от себя; а вы любите их, уважаете и пользуетесь их любовью; он не был коронован, а вы коронованы; он раздражил и даже ожесточил против себя гвардию, а вам она предана. Он преследовал духовенство, а вы почитаете его; в его время не было никакой полиции в Петербурга, а нынче она так усовершенствована, что не делается ни шага, не говорится ни слова помимо моего ведома… Каковы бы ни были намерения императрицы, она не обладает ни гениальностью, ни умом вашей матери; у нее двадцатилетние дети, а в 1762 году вам было только семь лет.
– Все это верно… – сказал Павел. – Но, конечно, не надо дремать!
Поверил ли Павел Палену?
Если и поверил, то не до конца…
Через день он отправил опальному графу А.А. Аракчееву письмо: «С получением сего вы должны явиться немедленно. Павел».
Это послание и ускорило гибель императора. Граф Пален, которому стало известно о вызове Аракчеева, понял, что оттягивать задуманное более невозможно.
Аракчеев явился по зову императора. Как рассказывает Н.А. Саблуков, он прибыл в Петербург вечером 11 марта, когда Павел был еще жив, но его – такое было отдано распоряжение военным губернатором фон Паленом! – не пропустили через заставу.
7
«11-го (23-го) марта 1801 г., утром, я встретил князя Зубова в санях, едущим по Невскому проспекту, – вспоминая этот черный день, пишет Беннигсен. – Он остановил меня и сказал, что ему нужно переговорить со мной, для этого он желает поехать ко мне на дом. Но, подумав, он прибавил, что лучше, чтобы не видели вместе, и пригласил меня к себе ужинать. Я согласился, еще не подозревая, о чем может быть речь, тем более что я собирался на другой день выехать из Петербурга в свое имение в Литве. Вот почему я перед обедом отправился к графу Палену просить у него, как у военного губернатора, необходимого мне паспорта на выезд.
Он отвечал мне: “Да отложите свой отъезд, мы еще послужим вместе” – и добавил: “Князь Зубов вам скажет остальное”.
Я заметил, что все время он был очень смущен и взволнован. Так как мы были связаны дружбой издавна, то я впоследствии очень удивлялся, что он не сказал мне о том, что должно было случиться; хотя все со дня на день ожидали перемены царствования, но, признаюсь, я не думал, что время уже настало.
От Палена я отправился к генерал-прокурору Обольянинову, чтобы проститься, а оттуда часов в десять приехал к Зубову. Я застал у него только его брата, графа Николая, и трех лиц, посвященных в тайну, – одно было из Сената, и ему предназначалось доставить туда приказ собраться, лишь только арестуют императора. Граф Пален позаботился, велел заготовить необходимые приказы, начинавшиеся словами: “По высочайшему повелению”, и предназначенные для арестования нескольких лиц, в первый же момент.
Князь Зубов сообщил мне условленный план, сказав, что в полночь совершится переворот.
Моим первым вопросом было: кто стоить во главе заговора? Когда мне назвали это лицо, тогда я, не колеблясь, примкнул к заговору, правда, шагу опасному, однако необходимому, чтобы спасти нацию от пропасти (выделено мной. – Н.К.), которой она не могла миновать в царствование Павла.
До какой степени эту истину все сознавали, видно из того, что, несмотря на множество лиц, посвященных в тайну еще накануне, никто, однако, ее не выдал.
Немного позже полуночи я сел в сани с князем Зубовым, чтобы ехать к графу Палену. У дверей стоял полицейский офицер, который объявил нам, что граф у генерала Талызина и там ждет нас.
Мы застали комнату полной офицеров; они ужинали у генерала, причем большинство находились в подпитии, – все были посвящены в тайну. Говорили о мерах, которые следует принять, а между тем слуги беспрестанно входили и выходили из комнаты.
Заговорщики условились, что генерал Петр Александрович Талызин соберет свой гвардейский батальон, неподалеку от Летнего сада; а генерал Леонтий Иванович Депрерадович
[165] – свой, также гвардейский, батальон на Невском проспекте, вблизи Гостиного двора. Во главе этой колонны будут находиться военный губернатор и генерал Федор Петрович Уваров. Во главе первой – трое братьев Зубовых и Беннигсен. По пути к ним присоединиться “пехота” – завербованные в салоне Ольги Александровны Жеребцовой исполнители цареубийства. Граф Пален со своей колонной должен был занять главную лестницу замка, а колонна Зубовых-Беннигсена – пройти по потайным лестницам, чтобы убить императора в его спальне…»
Тут тоже нужно сделать пояснение… Почти никто из участников заговора не употребляет слово «убийство». Его заменяют эвфемизмом «арест» или выражениями типа «лишить возможности делать зло»…
Делается это не столько из страха перед расплатой (чего опасаться, если подельником с тобою проходит новый император), сколько в соответствии с обычаями екатерининского времени ни о какой вещи не говорить прямо, а изъясняться пусть и непонятно, но прилично и велеречиво.
И только такие циники, как Петр Алексеевич Пален, позволяли себе говорить об этом со свойственной прибалтийским немцам грубоватой прямотой.
«Но я обязан, в интересах правды, сказать, что великий князь Александр не соглашался ни на что, не потребовав от меня предварительно клятвенного обещания, что не станут покушаться на жизнь его отца, – рассказывал он графу Ланжерону, – я дал ему слово: я не был настолько лишен смысла, чтобы внутренне взять на себя обязательство исполнить вещь невозможную; но надо было успокоить щепетильность моего будущего государя, и я обнадежил его намерения, хотя был убежден, что они не исполнятся. Я прекрасно знал, что надо завершить революцию, или уже совсем не затевать ее, и что если жизнь Павла не будет прекращена, то двери его темницы скоро откроются, произойдет страшнейшая реакция, и кровь невинных, как и кровь виновных, вскоре обагрит и столицу и губернии».
