Однако покинуть замок раньше, чем простится с прахом супруга, Мария Федоровна отказалась категорически.
«Когда… она отправилась к своим невесткам, супругам великих князей Александра и Константина, я велел запереть двери, ведшие в апартаменты великих княгинь, – пишет в своих мемуарах генерал Беннигсен. – До сих пор императрица не была осведомлена, в чью пользу была произведена эта революция… Когда она узнала, что командование поручено мне, она приказала мне явиться к ней. Я уже осведомился о приказаниях императора, который велел мне передать, чтобы я отправился к ней и посоветовал, попросил ее от его имени покинуть Михайловский замок и ехать в Зимний дворец, где ей будет сообщено все, что она пожелает узнать. Вследствие этого я отправился в апартаменты великих княгинь, где находилась императрица. Увидав меня, ее величество спросила, мне ли поручено командовать здешними войсками. На мой утвердительный ответ она осведомилась с большой кротостью и спокойствием душевным: “Значит, арестована?”»
– Значит, я арестована? – повторила вопрос императрица.
– Совсем нет, – отвечал Беннигсен, – возможно ли это?
– Но меня не выпускают, все двери на запоре…
– Ваше Величество, это объясняется лишь необходимостью принять некоторые меры предосторожности для безопасности императорской фамилии, здесь находящейся. Могут случиться беспорядки вокруг замка.
– Следовательно, мне угрожает опасность?
– Все спокойно, Ваше Величество, и мы все находимся здесь, чтобы охранять особу вашего величества.
Императрица молчала, обдумывая услышанное, и Беннигсен решил исполнить поручение императора.
– Император Александр, – сказал он, – поручил мне…
– Император Александр?! – прервала его Мария Федоровна. – Но кто провозгласил его императором?
– Голос народа! – по-генеральски мудро отвечал Беннигсен.
– Ах! Я не признаю его, – сказала императрица и, понизив голос, добавили: – Прежде пусть он мне даст отчет о своем поведении.
Потом взяла Беннигсена за руку и подвела к дверям.
– Велите отворить двери, – проговорила твердым голосом. – Я желаю видеть тело моего супруга!
Тщетно Беннигсен говорил, что после подобного события следует всячески избегать всякого шума и поэтому императрица обязана успокоиться…
«Я сказал ей, что до сих пор все спокойно, как в замке, так и во всем городе; что надеются на сохранение этого порядка и что я убежден, что ее величество сама желает тому способствовать. Я боялся, что если императрица выйдет, то ее крики могут подействовать на дух солдат, как я уже говорил, весьма привязанных к покойному императору. На все эти представления она погрозила мне пальцем, со следующими словами, произнесенными довольно тихо: “О, я вас заставлю раскаяться”. Смысл этих слов не ускользнул от меня. Минута молчания и, быть может, размышления вызвали несколько слез. Я надеялся воспользоваться этой минутой растроганности. Я заговорил опять, стал побуждать ее к умеренности и уговаривать покинуть Михайловский дворец и ехать в Зимний. Здесь молодая императрица поддержала мой совет с той кротостью и мягкостью, которые были так свойственны этой великой княгине, любимой всеми, кто имел счастье знать ее, и обожаемой всей нацией. Императрица-мать не одобрила этого шага и, обернувшись к невестке, отвечала ей довольно строгим тоном: “Что вы мне говорите? Не мне повиноваться! Идите, повинуйтесь сами, если хотите!”»…
Раздражение императрицы усиливалось с минуты на минуту. Она решительно объявила Беннигсену, что не выйдет из дворца, пока не увидит тела своего супруга.
Фон Пален тоже пытался вести переговоры с императрицей, но и у него ничего не вышло…
– Что здесь произошло? – спросила императрица.
– То, что давно можно было предвидеть! – ответил фон Пален с обычным хладнокровием.
– Кто же зачинщики этого дела?
– Много лиц из различных классов общества.
– Но как могло это совершиться помимо вас, занимающего пост военного губернатора?
– Я прекрасно знал обо всем, – отвечал фон Пален, – и поддался этому, как и другие, во избежание более великих несчастий, которые могли бы подвергнуть опасности всю императорскую фамилию.
Посчитав, что он все разъяснил, фон Пален удалился, и весь гнев императрицы опять устремился на Беннигсена.
– Приказываю вам пропустить меня! – потребовала она.
– Не в моей власти повиноваться вам, пока я вижу Ваше Императорское Величество такой взволнованной! – оттягивая время, отвечал Беннигсен. – Только под одним условием я мог бы исполнить ее волю.
– Какое же это условие? – спросила Мария Федоровна.
– Чтобы Ваше Величество соблаговолили успокоиться…
– Не вам предписывать мне условия! Ваше дело повиноваться мне! Прежде всего велите отпереть двери!
– Ваше Величество! – сказал Беннигсен. – Мой долг предписал мне еще раз напомнить вам о ваших обязанностях по отношению к народу и умолять избегать малейшего шума… Любое волнение сейчас может иметь самые пагубные и даже опасные последствия.
– Ну хорошо, – после некоторого молчания поговорила императрица. – Обещаю вам ни с кем не говорить.
Все это время шли необходимые приготовления.
В спальне Павла навели порядок.
Вытерли с пола кровь. Одели труп императора в мундир и положили на кровать. Лицо забелили и нарумянили.
В семь часов утра приготовления были закончены и императрице разрешили войти в спальню убитого супруга.
«Нам пришлось пройти лишь две комнаты, чтобы достигнуть той, где стояло тело покойного императора, – пишет Беннигсен. – Г. Родиерсон и я находились возле ее величества, которую сопровождали обе великие княжны, графиня Ливен, две камер-юнгферы и камердинер. В последней комнате ее величество села на минуту, потом поднялась, и мы вошли в спальню покойного императора».
Как мы уже говорили, тело Павла было облачено в мундир его гвардейского полка, на голову, по самые брови, была нахлобучена шляпа.
– Боже, поддержи меня! – произнесла по-немецки Мария Федоровна, шагнула к постели супруга и громко вскрикнула.
Потом встала на колени и поцеловала руку покойного.
– Ах, друг мой! – проговорила она. Все еще стоя на коленях, она потребовала ножницы. Камер-юнгфера подала ножницы, и Мария Федоровна отрезала прядь волос с головы императора, сдвинув при этом треуголку и обнажив страшную рану…
Только в одиннадцать часов утра императрица-мать допустила к себе сына-императора.
Свидание в Зимнем дворце происходило без свидетелей.
Как пишет княгиня Ливен, государь вышел от императрицы-матери очень взволнованный, и с этого мгновения вплоть до кончины император проявлял к своей родительнице самое восторженное почтение, внимательность и нежность…
