2
1 сентября в Тобольске появилось новое начальство.
«Прибыл новый комиссар от Временного Правительства Панкратов и поселился в свитском доме с помощником своим, каким-то растрепанным прапорщиком, – записал в этот день Николай II. – На вид – рабочий или бедный учитель. Он будет цензором нашей переписки. День стоял холодный и дождливый».
«Бедный учитель», который будет осуществлять контроль за перепиской Царской Семьи… Николай II никак не оценивает этот факт, но уже в самой констатации его – боль и горечь очередного унижения.
Конечно же, царь знал о том, что Василий Семенович Панкратов сидел в Шлиссельбургской крепости, и, хотя он вышел по амнистии по случаю коронации Николая II, Шлиссельбург не мог не сказаться на их отношениях.
Разумеется, Николай II и не ждал от Керенского и его правительства какого-то снисхождения к себе, но была еще и семья, и она уж точно перед такими, как Панкратов, не виновата была ни в чем…
Начало комиссарства Василия Семеновича было ознаменовано тем, что 4 сентября залило ватерклозеты.
«Великолепный летний день. Много были на воздухе. Последние дни принесли большую неприятность в смысле отсутствия канализации. Нижний WC заливался мерзостями из верхних WC, поэтому пришлось прекратить посещение сих мест и воздерживаться от ванн; всё от того, что выгребные ямы малы и что никто не желал их чистить. Заставил Е.С. Боткина привлечь на это внимание комиссара Панкратова, который пришёл в некий ужас от здешних порядков».
Принято считать, что Панкратов был мягким и добрым человеком.
Об этом свидетельствовали почти все выжившие обитатели губернаторского дома в Тобольске, подчеркивая, что особенно хорошо добродушие Панкратова выглядело рядом с мелочной придирчивостью «похожего на растрепанного прапорщика» Александра Владимировича Никольского, который с первого дня – «Нас, бывало, заставляли сниматься и в профиль и в лицо»! – старался ужесточить режим. Грубый, совершенно невоспитанный Никольский отличался еще и редкостным упрямством.
Может быть, Панкратов действительно «был человек по душе хороший».
«То, что он таким молодым кончил свою бытие, возбуждало во мне сострадание и жалость, – вспоминала о нем Вера Николаевна Фигнер, которая оказалась его соседкой и вместе с ним училась искусству тюремного перестукивания. – Я была старше его на двенадцать лет, и мне казалось, что человеку со свежими силами должно быть значительно труднее, чем мне. Это определило мое нежное, без малого материнское касательство к его личности… Как зачастую случается при заочном знакомстве, он представлялся мне круглолицым юношей с чуть-чуть пробивающимся пушком на румяных щеках, шатеном с серыми, добрыми глазами и мягким славянским носом. На деле же он был смуглым брюнетом с черными, как смоль, волосами, с черными пронзительными глазами и крупным прямым носом – “истинный цыган”, как он сам отзывался о своей наружности».
Разумеется, не вина Панкратова, что он был дурно образован и воспитан и при этом сам совершенно искренне считал, что культуры и образованности как раз Царской Семье и не хватает.
«Не знаю, какое впечатление произвел я, но что касается меня, то первое впечатление, которое я вынес, было таково, что живи эта семья в другой обстановке, а не в дворцовой с бесконечными церемониями и этикетами, притупляющими разум и сковывающими все здоровое и свободное, из них могли бы выйти люди совсем иные, кроме, конечно, Александры Федоровны. Последняя произвела на меня впечатление совершенно особое. В ней сразу почувствовал я что-то чуждое русской женщине… – вспоминал он. – Бывший царь действительно знал русскую военную историю, но знание его вообще истории народа было очень слабо: он или забыл, или вообще плохо разбирался в периодах русской истории и их значении, все его рассуждения в этом отношении сводились к истории войн»
[212]…
Конечно, можно только пожать плечами, удивляясь, до каких немыслимых пределов разросся в Василии Семеновиче апломб, но бывший народоволец был еще и по-шлиссельбургски энергичен и по простоте души пытался ликвидировать пробелы в образовании и воспитании как царских детей, так и самого государя, однако главные проблемы заключались даже не в отсутствии у Панкратова желания понимать людей, с которыми его свела воля Керенского, а в том, что от него действительно мало что зависело…
Вернее, это сам Панкратов делал все, чтобы от него ничего не зависело.
Представляя власть Временного правительства, он все время изображал ее такой, какой она, по его мнению, должна выглядеть: мудрой, великодушной, прозорливой. Но поскольку власть была совершенно другой, то Панкратову оставалось только надувать щеки, изображая знание неких тайных обстоятельств, которые мешают ему быть мудрым, великодушным и прозорливым.
Между прочим, это подробно описано в его воспоминаниях…
«Ко мне подходит князь Долгоруков.
– Господин комиссар, когда же будет разрешено сходить в церковь? Николай Александрович и Александра Федоровна просили меня узнать, – обратился он ко мне.
– Как только будет все приготовлено. У меня нет ни малейшего намерения лишать их посещения церкви, – ответил я.
– Какие же нужны приготовления?
– Устраняющие всякие неприятности и недоразумения.
– Не понимаю, – огорченно отвечает князь.
– Не думайте, что меня беспокоят неприятности, только касающиеся меня лично, возможны неприятности другого порядка, которых я не могу допустить, – пояснил я князю.
Но он опять не понял меня»…
«Через несколько дней бывший царь опять обратился ко мне с просьбой разрешить ему с семьею пойти за город и осмотреть город.
– Весьма охотно бы это сделал, если бы имел разрешение от Временного правительства. Кроме того, есть еще и другие мотивы.
– Вы боитесь, что я убегу? – перебивает меня Николай Александрович.
– Этого меньше всего, – возражаю ему: – Я уверен, что вы и попытки такой не сделаете. Есть нечто другое. Вы читаете газеты?
– Что же в них? Я ничего не заметил, – недоумевая, ответил Николай Александрович».
«Николай Александрович неоднократно под влиянием этих рассказов и разговоров (рассказы самого Панкратова о красоте и богатстве сибирской природы. – Н.К.) повторял свою просьбу о прогулке за город, и каждый раз приходилось отказывать ему в этом.
– Вам нечего бояться… Вы думаете, я решусь убежать. Назначьте конвой… – говорил он.
– Я уже вам объяснил, что с этой стороны менее всего препятствий…
– А если мы сами возбудим ходатайство перед правительством?
– Пожалуйста. Разве я вам делал какие-нибудь препятствия в этом отношении?
