– Мрачновато, – оценил Октябрьский.
– Если тут заблудишься, а ни фонаря, ни даже факела не будет, так и будешь мыкаться в полной тьме, пока не сдохнешь от голода или жажды.
– А это уж совсем мрачно. Пошли.
– О, тут еще что-то написано… С «ятями»! Еще при царе писано.
Это были стихи – из тех, что обычно пишут на заборе подростки:
Уже сто летъ какъ на Куяльнику девокъ нетъ.
С досады и скукы скидай брукы,
Быры х…я в рукы
И пхай смело въ живое тело.
– Пиит! – фыркнул Софронов. – Пошли!
Четыре электрофонаря давали достаточно света, так что видимость была хорошей. Звуки погони не доносились. Вероятно, десантники не решились на преследование, хотя у каждого из них фонарь был – Филипп заметил такую деталь при нападении, и она его удивила.
Однако если немцы с румынами наладились в катакомбы, то все объясняется просто. А те фонари, что затрофеили краснофлотцы, были запасным вариантом – немецкий орднунг сработал.
Внезапно ход раздвоился – направо поднималась лестница с четко вырезанными ступенями.
– И куда? – вопросил Софронов, утирая пот со лба.
Усталости не было, но влажность держалась высокая.
– Сема, проверь, что там, – сказал Октябрьский.
– Есть!
– Только бди.
– Ага!
Матрос быстро взошел наверх, исчезая за «лестничной площадкой», но скоро вернулся.
– Завал! – сообщил он.
– Идем дальше…
Ход расширился. Потолок стал плоским, нависая в двух метрах от неровного пола, а стены раздвинулись – телега проедет свободно.
Откуда-то потянуло сквозняком, и Филипп увлеченно задышал – свежесть приятно омывала легкие.
– Еще один поворот!
За широким провалом в стене, не слишком аккуратно подровненным с помощью кайла, открывался широкий и длинный… склад? Погреб?
На каменном полу стояло несколько бочек, у каменных стен пылилась брошенная одежда – и человеческая мумия, обтянутый кожей костяк.
– Контрабандисты, – буркнул Софронов.
Пройдя за бочки, Филипп посветил – здесь стояли старые ящики, изображавшие стол. Он был накрыт вместо скатерти газетами «Биржевые ведомости» за 1867 год.
Поразительно, но газеты не превратились в труху, они даже не пожелтели. На «скатерти» стояли бутылки с яркими этикетками и лежала распечатанная пачка ассигнаций.
– Царские, – хмыкнул Софронов. – Не понимаю – сыро как, а бумага не портится совершенно! А что в бутылках?
Жуков деловито отколол сургуч, покрывавший горлышко, и вытащил пробку лежавшим на «столе» штопором. Понюхал, лизнул – брови у командира ООР поднялись – и сделал хороший глоток.
– Вино! – выдохнул он. – Красное! Это ж сколько ему выдержки?
И отхлебнул еще.
– Судя по газете – лет семьдесят! Должно было скиснуть, – сказал Жуков.
– Считаешь, я пью уксус? Да вы пробуйте, пробуйте!
– Ну, если после тебя осталось чего…
Филипп тоже изрядно глотнул. В меру терпкое, вино было густым и приятным на вкус, оно обволакивало и дурманило.
– Недурственно, – сказал Жуков тоном отъявленного ценителя, – весьма недурственно.
Отпив, Семен проговорил:
– У нас на Кубани не хуже делают. По горскому обычаю заливают в большие кувшины и в землю закапывают, когда сын родится. А достают, когда у него свадьба намечается.
– Твое уже распили? – улыбнулся Октябрьский.
– Нет еще! Война, зараза…
– Тихо! – шикнул Софронов.
Настала тишина.
– Погасить фонари, – негромко приказал Филипп.
Свет погас, и нахлынула тьма. В полнейшем мраке и тишине явственно прорезалась капель – редкие капли падали где-то в воду с четкостью метронома.
А потом Октябрьский уловил слабый отсвет и сразу же – шорох. Похоже было, что кто-то шагал, шурша песком и каменным крошевом. На стене за проемом в логово контрабандистов лег желтый свет, выделяя щербинки.
– Пропускаем мимо, – зашептал Филипп. – Если это немцы… Семен, ударишь из пулемета, а мы поддержим.
– Есть…
А издалека донеслось гулкое:
– Вир ферриртен унс им унтерердиш… Им дас аршлох!
[21]
– Найн! – рыкнул другой голос.
– Во? Цайгн зи ди рихтунг!
[22]
«Двое?» – подумал Филипп. Эхо шло множественное, чудилось, что рота подходит, не меньше.
И вот протянулась первая тень. За ней возникла другая, третья, четвертая…
Сгорбленный человек прошагал мимо потайного места контрабандистов – он был в сапогах, в пятнистом маскхалате и в каске. В одной руке «пятнистый» держал автомат, другой поднимал керосиновую лампу – видно, батареи сели.
За ним прошествовал второй, шагавший на полусогнутых – огромный рюкзак пригибал его. Пятеро.
Филипп уловил поворот головы Семена – толика рассеянного света помогала разглядеть такие мелочи – и кивнул.
Краснофлотец бесшумно скользнул к выходу – его черный силуэт запечатлелся в проеме.
Вспышки огня, вырывавшиеся из дула пулемета, бросали вздрагивавшие отсветы, а грохот пальбы показался чудовищным. Гулкое эхо загуляло по лабиринту ходов и переходов, мешаясь с криками боли и страха.
– Ферфлюхте шайссе! Фик дих!
Семен шарахнулся в проем – мимо по коридору прозвенели пули, высекая искры из стен. Тогда на помощь бросился Алексей.
Сорвав с пояса гранату, он вырвал чеку и швырнул «лимонку» по немецкому адресу. Рвануло не слабо.
За мгновенной вспышкой прошуршали и прозвенели осколки, долетели клубы пыли и дыма.
– Проверю, – бросил Алексей и выполз в проход.
Его долго не было, а потом в проеме замаячила знакомая фигура.
– Все! – громко сказал краснофлотец. – Уложили, включайте свет!
– Оружие надо собрать, – деловито сказал Софронов.
Группу немецких диверсантов разбросало на несколько метров. Крови почти не было, но и в живых не осталось никого.
Октябрьский подобрал увесистый МП-40. Немецкий «Шмайссер» тянул побольше ППШ.
Пистолет-пулемет Шпагина еще едва начал поступать в войска, но Филипп помнил, как держал его «в тот раз».
