Я знаю, что должен был съездить к маме еще сто лет назад, потому что она никогда не выходит из дома. Да, она вообще никогда оттуда не выходит. Она стала слишком толстой, чтобы выходить из дома, с тех пор как я закончил школу, а в последние несколько лет даже слишком толстой, чтобы вставать с кровати. За ней присматривает наша Карен. Теперь Карен тоже стала ужасно толстой, такие дела. Точняк, ужасно толстой.
Мы сидим с ней вдвоем на кухне, Карен приготовила для меня пиццу. Замороженную. Это клево.
— Клево, — говорю я.
— Ага, ты ведь всегда любил пиццу, — отвечает Карен и откусывает кусочек. — А как у Джинти дела?
Я не знаю, что ответить. Она смотрит на меня, как будто бы знает, что что-то не так.
Я не люблю, когда люди смотрят на меня так, словно знают, что что-то не в порядке. Потому что, даже если они знают, что что-то случилось, они не знают, что именно. Об этом нужно помнить. Точняк, нужно.
— Что случилось, Джонти?
А я просто смотрю на нее и говорю:
— Джинти ушла от меня.
У Карен от удивления глаза лезут на лоб.
— К другому парню?
— Не знаю. Она была с какими-то парнями в «Пабе без названия», когда налетела Мошонка, да… ага… да…
— Мне очень жаль, Джонти, — говорит Карен. — Мне всегда казалось, что вы хорошая пара.
Я на это не поведусь, потому что они встречались всего лишь один раз, у Хэнка, но так и не поладили, нет, совсем не поладили. Выглядело все это так, как будто они с Мораг сговорились против Джинти, и мне это не понравилось, точняк, не понравилось, потому что люди кучу раз сговаривались против меня и ничего приятного в этом нет, совсем ничего. А все только потому, что Джинти сказала Карен: «Знаешь, странно, что вы с Джонти брат и сестра, но при этом Джонти такой тощий, а ты просто жутко толстая». Карен это не понравилось. Точняк, совсем не понравилось. И вот теперь она смотрит на меня, и я говорю:
— Она вернется. Она уже делала так раньше, да, она уже уходила. Ага.
— Что ж, может быть, — как-то ехидно отвечает Карен.
Но я не буду с ней спорить, нет, не буду, потому что клево снова оказаться в старом доме, у мамы. Точняк, в старом доме. В доме со всеми этими китайскими собачками на камине, и здесь не только спаниели, но и мопсы, и лабрадоры, и овчарки, и джек-рассел-терьеры и все-все-все. Я всегда хотел иметь собаку, особенно после того, как умер Клинт, но Джинти говорит: «Подумай головой, на кой черт нам сдалась собака?»
Зато здесь у нас всегда стояли эти китайские собачки, их любит мама. Я всегда вспоминаю, каким был этот дом, когда я здесь жил.
— А ты помнишь Роббо и Краббо, — спрашиваю я у Карен, — тех двух канареек, точняк: Роббо и Краббо?
Карен бросает взгляд в тот угол, где раньше висела клетка.
— Да, помню, как нам пришлось от них избавиться, когда вернулся наш настоящий папа Генри, потому что они стали клевать его в грудь, — говорит она.
Да, мне было обидно, что он вернулся, потому что он заставил меня избавиться от Роббо и Краббо. Билли Маккей, это он разрешил мне завести птичек, а уже после Роббо и Краббо у меня был Стефан. Но Стефан все-таки был волнистым попугайчиком, а не канарейкой. И еще он был грустный. Я смеюсь, вспоминая, как Роббо и Краббо вцепились старику в грудь, словно питбули, и стали клевать его в соски своими острыми как бритва клювиками, точняк, смеюсь, но Карен, кажется, из-за чего-то сильно расстроилась, и вот она уже плачет.
— Что случилось?
— Он умирает. В больнице. В Королевской. Настоящий папа Генри.
— Ох! — говорю я, а сам думаю, что это всего один автобус, до больницы. Если речь о Королевской. Отсюда один автобус. А вот из Горджи — два. Билли Маккей не был настоящим папой, но он был лучше, потому что никогда меня не колотил. — Да, в больнице. В Королевской.
— Думаю, мне придется поехать и навестить его, — говорит Карен и продолжает: — Я не знаю зачем, он с нами никогда хорошо не обращался. Но дело в том, что она не может к нему поехать. — Карен указывает на лестницу, ведущую к маме. — Но ведь он никогда с нами хорошо не обращался, Джонти. Разве не так? Даже с Хэнком наш родной отец никогда не обращался хорошо. Он учил нас только плохому, да, Джонти?
— Да, да, он никогда не был хорошим отцом. Он все делал неправильно, — говорю я. — Точняк.
Лицо Карен, скрытое под светлыми волосами, совсем покраснело. Светлые волосы, да, раньше у мамы были совсем такие же.
— Он все равно наш отец, — говорит она, хотя и плачет пуще прежнего. — Что-то это все-таки значит! — Она смотрит на меня так, словно умоляет что-нибудь сказать.
Я не люблю смотреть, как девушки плачут. Вот Джинти, нужно отдать ей должное, совсем не плакса. Но Карен не такая. Постоянно плачет. Настоящий папа Генри любил говорить, что у нее глаза на мокром месте.
— В чем дело, что не так?
— Все не так в моей жизни! — всхлипывает Карен. — Я к ней привязана. — Она показывает на потолок, на мою маму, которая лежит наверху. — И меня ждет то же самое, — говорит она и разводит в стороны большими, мясистыми руками. — Посмотри, как меня разнесло! Как свинью!
— Нет, неправда!
— Да, так и есть! Никто никогда меня не полюбит!
— Полюбят, — говорю я. Но я вижу, что она мне не верит, и поэтому кладу руку ей на плечо и говорю: — Послушай, если бы я не был твоим братом, я бы тебя полюбил!
Даже не знаю, почему я сказал ей это, наверное, просто потому, что Карен добрая. Точняк, она всегда была добра ко мне, и она угостила меня пиццей, да, угостила. Когда ужасно одиноко и Джинти не разговаривает, хорошо, когда рядом есть кто-то добрый. Точняк.
Карен смотрит мне прямо в глаза и говорит:
— Пусть это тебя не останавливает… то, что ты мой брат.
Ее лицо сделалось совершенно серьезным, и мне это не нравится.
— Но у меня… то есть…
— Так ведь никто не узнает, Джонти. Если ты сделал что-то и это твой секрет, о котором никто больше не знает, это не считается плохим поступком. Как это может быть плохим поступком, если это не приносит никому вреда?
— Не считается…
— Не считается, если никто не знает. Да и кто может узнать? Кому это навредит? Мама спуститься не может. Никто не узнает. В этом-то и вся прелесть, Джонти! Никто не узнает!
— Никто… никто, точняк…
— Мне нужен парень. С тех пор как я растолстела, Брайан больше не заходит. Но ведь, оттого что я растолстела, я не перестала хотеть, Джонти…
— Не перестала…
Итак, мы перебираемся на диван, и Карен говорит:
— Только мы должны делать все очень тихо.
— Хорошо, — говорю я.
Мой грязная маленькая пипка с шишкой на конце уже затвердела, и Карен, расстегнув ширинку, берет ее в руку. Только делает она это не так мягко, как Джинти, и мне это не нравится.
