— Я подумываю передать его полиции, но мне так страшно. Я знаю, что могу тебе доверять.
— Спасибо.
— Ты единственный, по кому я буду скучать, Терри, — говорит она, а потом добавляет: — Завтра утром я лечу в Гданьск «Райан-эром». Я никогда сюда не вернусь!
У меня, сука, словно камень с души свалился, она хорошая девчонка и заслуживает лучшего, чем сносить побои от этих двух уродов. Все тамошние девчонки заслуживают лучшего: я бы каждой из них дал денег на дорогу домой, но если они оказались в «Свободном досуге», значит дом для некоторых не такое уж желанное место. А потом я думаю о малышке Джинти и о том, как могло побоями и не ограничиться.
— Это лучшее, что могло прийти тебе в голову, цыпочка: свалить отсюда нахрен. Не знаю, сколько ты на этом срубала, но лучше завязать.
— Я не собиралась долго заниматься этим. Теперь пойду учиться в колледж, — радостно произносит она. — Я хочу стать дипломированным бухгалтером.
— Рад за тебя, цыпочка, — говорю я, а сам думаю: лучше перебирать цифры, чем чьи-то яйца. Сменила курс, по-другому не скажешь.
Подбрасываю Саскию до центра. Она четкая пташка, надеюсь, у нее все получится. Потом я начинаю размышлять о малышке Джинти и о том, что с ней произошло. Знатная тёла, любила, чтобы подлиннее. По малышу Джонти никогда не скажешь, но шланг у него как у бизона. Тут мне в голову приходит позвонить Больному; возможно, думаю я, мне удастся сделать одолжение им обоим.
— Терри… — ликует Больной. — Я думал, ты ушел на пенсию!
— Да, но я звоню по другому поводу. Я знаю, ты решишь, что я идиот, раз заговорил об этом…
— Терри, на этом этапе нашей дружбы ничто из того, что ты скажешь или сделаешь, уже не заставит меня опустить воображаемую планку уровня твоего интеллекта ниже, чем она есть сейчас, поэтому, пожалуйста, продолжай.
Зная этого ехидного, глумливого придурка, можно сказать, что я сам напросился.
— Итак, речь о твоем исполнителе главной мужской роли. Я знаю здесь одного малыша, очень смахивающего на Кертиса. Он немного медленно соображает, но внизу все при нем, и он говорит, что может поднять по первому требованию.
— Это интересно…
— Тебе нужно его проверить, это только его слова, но я ему верю. И парень не с картины маслом…
— Не имеет значения, если все остальное при нем. Мужская часть потребителей порно любит страшных обывателей. Они думают: а ведь это мог бы быть я. Присылай его!
И вот, не отдавая себе отчета в том, что делаю, я еду в больницу. Снова начался дождь, улицы совсем потемнели и вымокли. Я должен жить на юге, сука, Франции, или в Майами-Бич, или еще где-нибудь… но только не теперь, там сплошные пташки, разгуливающие в бикини. Чертов движок: он, сука, взорвется уже через две минуты. Это если мои Коки Бернарды не взлетят на воздух первыми, накрыв всех, кто окажется поблизости, цунами из спермы.
Все, о чем я могу думать, — это о старом Генри Лоусоне, который умирает в своей постели в Королевской больнице, и хуй он клал на всех вокруг. Кто он вообще такой? Он ни разу мне не помог, ни разу. А эта его вечная глумливая ухмылка, будто он знает что-то, чего ты не знаешь. Всю мою жизнь — один и тот же взгляд. Грязный старый ублюдок что-то скрывает, и я собираюсь выяснить, что именно. Я паркуюсь возле больницы и выхожу из кэба.
Я заглядываю в палату через окошко, он валяется в отключке на своей кровати, рот открыт, но на лице играет глупая улыбочка, как будто он видит сон, в котором ебет какую-то пташку, грязный, везучий старый ублюдок. Вокруг прутьев в изголовье кровати намотан чертов бордовый с белым шарф «Хартс». Вот ради чего держится этот старый придурок: ради финала Кубка! Если эти придурки выиграют, он счастливо умрет, если проиграют — подохнет и ему не придется слушать, как их поливают дерьмом. Беспроигрышная ситуация: старый, сука, говнюк.
Я хочу встряхнуть этот старый мешок с костями, чтобы разбудить его, но вместо этого, не устояв, приподнимаю простыню, чтобы взглянуть на ту единственную достойную вещь, которая мне от него досталась, тот елдак, который присунул такому, сука, количеству пташек…
Что за херня…
Пиздец, это же… это же, сука, щекотун! Там вообще практически нет члена! И в эту жалкую фигулю вставлена трубка для отвода ссаки!
Этот придурок никак не может быть моим отцом! Мое сердце стучит от радости, я кладу простыню на место и делаю глубокий вдох. Спокойствие, только спокойствие; я не хочу, чтобы мой моторчик взорвался прямо здесь и этот старый грязный ублюдок меня пережил, — по крайней мере, это произойдет не раньше, чем мы надерем задницу этим придуркам в финале!
Выйдя в коридор, я начинаю рассуждать. Сколько раз я слышал, как пташки рассказывали о приятной неожиданности, которая их ожидала: они раздевают парня, и кажется, что у него крошечный член, а в следующую минуту им в лицо уже тычется лазерный, сука, меч Дарта Вейдера. Как у коня: телескопический, сука, член. Так что, может, старый хер из тех, кто удивляет потом, а не показывает сразу. Может, из-за того, что он умирает и в конец ему вогнали какую-то трубку, он перестал думать о всякой пошлятине и его дружок вышел из игры.
Но я к этой паршивой штуковине не притронусь. Не хочу даже снова на нее смотреть. Поэтому я звоню Саскии. Она в городе, собирает вещи для своего утреннего путешествия, но я прошу ее приехать в больницу; у меня есть для нее последний эдинбургский заказ. Я жду ее снаружи, подъезжает такси, за рулем Культяпка Джек. Он так ехидно на меня смотрит, как будто хочет спросить: «Что это ты здесь затеял?» — а Саския в это время выходит из машины, на ней черный плащ и красные ботинки. Волосы — сплошные светлые тона, выглядит она, как никогда, зачетно.
Правда, мой рассказ о том, что нужно делать, восторга у нее не вызывает. Мы вместе поднимаемся в палату, отгораживаем кровать ширмами и смотрим на этого старого спящего ублюдка.
— Тебе нужно только немного ему подрочить, чтобы проверить, встанет или нет.
— Но он же болен… выглядит он так, как будто умирает… я не могу…
— Да он старый блядун, он будет счастлив как черт. Может, он ничего и не скажет, поскольку лежит в отключке, да еще и под всеми этими препаратами, но он почувствует, в этом я тебя уверяю!
— Ну, если это поможет…
— Правда, мне очень нужно, чтобы ты это сделала! Поторопись, — я бросаю взгляд за ширму, — я должен избегать стресса!
И вот Саския начинает передергивать, а я наполовину высунулся наружу, стою на стреме и время от времени поглядываю на кровать, но смотреть там, сука, особенно не на что. То есть он, конечно, увеличивается, но это, без сомнений, не все, на что он способен…
— Сильнее, — говорю я и слышу, как доносятся стоны с трех остальных кроватей.
И тут неожиданно старый хер распахивает глаза! Саския отдергивает руку, а он отшатывается в сторону и даже пытается приподняться на своих костлявых локтях. Он смотрит на меня, затем на нее, затем снова на меня:
