“Ты опять попытался поменять адрес электронной почты. Это бессмысленно. Я тебя найду, я найду тебя везде, я всегда смогу тебя найти. Я знаю, что ты, дьявольское отродье, собираешься в Нью-Йорк. Думаешь, там ты будешь в безопасности? Смерть ходит по твоим стопам. Ты будешь растерзан, и тело твое разбросают по разным штатам. Твой член скрючится от холода в Аляске, а кишки с дерьмом сгниют в болотах Флориды. Я вырву твой язык и вырежу связки. Никто не услышит твои крики. Я слежу за тобой. Наслаждайся “Метрополитеном” и знай, я тоже там. Но не пытайся меня выследить”.
Йельм и Чавес переглянулись, понимая, что думают об одном и том же. Нью-Йорк, “Метрополитен” — знание деталей поразительно, но раздобыть эту информацию нетрудно. Обещание вырвать связки, чтобы “никто не услышал крики”, наводит на размышления.
Как мог неизвестный за неделю до гибели Ларса-Эрика Хасселя знать, что его связки будут изуродованы и никто не услышит его криков?
— Разве я не говорил, что это был не кентукский убийца? — самодовольно произнес Чавес.
— Пролистай назад, — только и ответил ему Йельм.
Перед глазами мелькали строчки из наудачу выбранных писем:
“Ты дьявол и олицетворение зла. Ты самый буржуазный из всех буржуа. Твои останки сгниют в серебряных сосудах, а твои бывшие любовницы будут их покупать и мастурбировать, глядя на твои истлевшие органы”.
“Ты пытался поменять адрес электронной почты. Не делай этого. Это бессмысленно. Наступит день, и твоя оболочка отвалится. И все увидят твою гнилую душонку и кучу дерьма от плохо переваренной пищи. Твои кишки обмотают вокруг стеклянного члена на Сергельсторг
[34] для всеобщего обозрения. Внутри кишок и есть твоя душа. Не пытайся меня выследить”.
“Я отрежу голову твоему сыну. Его зовут Конни, ему скоро шесть лет. Я знаю, где он живет. Я знаю код в их подъезде. Я знаю, в какую школу он ходит. Я буду мастурбировать и кончу в его перерезанное горло, а тебя позовут опознать тело, но ты не сможешь его опознать, потому что никогда не видел его. Ты отречешься и от головы, и от тела. Но тебе это не в новинку. Твое двуличие станет очевидным для всех”.
“В твоей прогнившей стене появились трещины. В смертный час ты увидишь их. Стена навалится на тебя своей тяжестью, когда я буду терзать твое тело”.
Пожалуй, этого было достаточно. Они снова переглянулись.
— Здесь есть дискеты? — спросил Йельм.
Чавес кивнул и скопировал всю папку “Ненависть”.
— Что скажешь? — спросил Йельм.
— Риторика знакомая, — ответил Чавес, засунул в карман дискету и продолжал: — Каким был сценарий? Был ли он так хорошо знаком с привычками кентукского убийцы, что мог их копировать? Откуда в таком случае поступила информация?
— Может, ее имеют в клубе “Фанатов серийных убийц”? Судя по всему, с компьютером он обращается ловко.
— Выходит, он узнал, когда Хассель собирается назад, и ждал его в аэропорту? А остальное — дело случая?
— Или наоборот: все четко спланировано. Строго говоря, Эдвином Рейнолдсом мог быть и Лабан Иеремия Хассель.
Чавес минуту помолчал, раздумывая. Йельму казалось, что он видит, как работает его мысль. Затем Чавес заговорил:
— Он прилетел предыдущим самолетом из Швеции, подождал некоторое время в аэропорту, напал на Хасселя и улетел назад с фальшивым паспортом. Это вполне возможно. Хотя, с другой стороны, он вполне мог нанять профессионала…
Теперь они замолчали вдвоем, обдумывая возможный сценарий.
— Пошли? — наконец спросил Йельм.
Чавес кивнул.
Они прошли пустынными кварталами, миновали улицу Хантверкаргатан, пересекли площадь Кунгсхольмсторг, поднялись по Пиперсгатан, казалось, они замыкают круг. Или сжимают кольцо осады. Косой дождь хлестал их по лицу. У лестницы они повернули, вскарабкались вверх, к Кунгсклиппан, и вошли в дом. У дверей Чавес достал пистолет и сказал:
— Она могла его предупредить.
Йельм секунду колебался, потом тоже достал служебное оружие и позвонил в дверь.
Лабан Хассель открыл сразу. Он безразлично посмотрел на пистолеты и тихо сказал:
— Не валяйте дурака.
Сценарий рассыпался, как карточный домик. Лабан Хассель был или чрезвычайно опытен, или совершенно неопасен.
Они прошли за ним в темноту. Рольставни снова были опущены, экран компьютера лил голубой свет в комнату. Чавес опять открыл ставни. Солнце уже зашло, и Лабан лишь слегка поморщился от бледного света. Казалось, ему были чужды все человеческие реакции.
Он сел и вперил взгляд в старый стол. Все было так же, как в прошлый раз, и все было иначе. Они остались стоять, держа наготове оружие. Хассель беспрекословно дал себя обыскать.
— Элизабет Бернтссон звонила из издательства, — спокойно произнес он. — Она советовала мне бежать.
— “Не пытайся меня искать”, — сказал Йельм, сел на стул и убрал пистолет в наплечную кобуру.
Лабан Хассель криво улыбнулся.
— Пробирает, правда?
— Вы его убили? — в упор спросил Йельм.
Лабан резко поднял голову и устремил на Йельма горящий взгляд:
— Хороший, очень хороший вопрос.
— Есть ли на него хороший ответ?
Но Лабан уже замолчал. Он сидел, крепко сжав челюсти, и смотрел в стол.
Йельм решил зайти с другой стороны.
— Что произошло в январе?
Молчание. Новая попытка:
— Мы знаем, что три года назад вы поступили в университет, но так и не прослушали до конца ни одного курса. Предположим, сначала вам дали образовательный кредит
[35]. Но потом обман обнаружился, так на что же вы жили в последующие два года?
— Пособие, — коротко ответил Лабан Хассель. — Кажется, это называется денежное пособие рынка труда
[36]. Потом оно тоже закончилось.
— В январе этого года.
Хассель посмотрел на него.
— Вы не знаете, как унизительно просить “социалку”. Когда тебе не доверяют и проверяют каждое твое слово. Вы не знаете, что значит услышать отказ. “Дело в том, что ваш отец очень популярен и хорошо обеспечен, и у нас нет оснований выплачивать вам социальное пособие”. Мало того, что он испортил мне жизнь, так мне еще из-за него пришлось от голода умирать!
