Положить Гуннара Нюберга на лопатки не может никто и никогда. Это было правило номер один.
Он засиделся на работе. Подошел к зеркалу, оглядел свое лицо. Повязку сняли, остался только тампон такого типа, как вставляют героическим футболистам, чтобы они могли выйти на поле после остановки кровотечения. Тампон крепился на затылке резинками. Место удара понемногу начало синеть. Нурландер старался не думать о том, что у него делается внутри носа. Почему, черт побери, когда расследование близится к концу, у него всегда какие-то проблемы с внешностью?
Ведь расследование близится к концу, не так ли?
Он вернулся к письменному столу и опустился в кресло. Оно беспокойно скрипнуло. Ему вспомнились черные шутки про конторские кресла, в которые вселяется бес: они превращаются в орудия пытки и насквозь протыкают хозяину прямую кишку. Нюбергу вспомнилась его собственная кровать, и он на всякий случай покачался в кресле, пробуя его на прочность. Раздался неутешительный и слегка угрожающий скрип. “Месть конторских кресел-IV”, голливудский блокбастер, идет на ура, все билеты проданы. Просиженные кресла в кинозале торжествуют и бросают в экран перышки, вытаскивая их из собственных сидений, компьютеры заливаются слезами, занавески сморкаются в самих себя. Офисные помещения поднимают бунт, и скоро он охватывает все американские штаты.
Кресло было только поводом. В чем дело? Нюберг знал: его приступы раздражительности всегда имеют основание. Его что-то будоражит, беспокоит. Почему-то он недоволен этим списком.
Он начал сортировать имена, пытаясь их систематизировать. Трое в центре, двое в северной части города, один в южной. Да, они ведь еще и работают. Значит, их места работы. Худдинге, двое в Чисте, двое в Техническом университете, еще есть Нюнесхамн и Дандерюд. Начнем с Дандерюда. Потом Технический университет, Худдинге, Нюнесхамн. Нет, лучше начать с Чисты, потом Дандерюд, университет, Худдинге, Нюнесхамн. Так, пожалуй, лучше.
Он отложил список и уставился в стену. Откашлялся, спел гамму. Звук получился некрасивый, гундосый. Вот и еще одна травма мешает ему петь. Неприятно. Что это — наказание? Напоминание? Наверное, предостережение.
Опять накатили воспоминания. Гунилла с разбитой бровью. Томми и Танья, их огромные глаза. Почему они вспомнились ему именно сейчас?
Нюберг мог успокаивать себя только одним: он никогда даже пальцем не тронул детей, никогда не поднял руку ни на Томми, ни на Танью.
Наверно, лишение голоса — это кара. Чтобы он не забывал, почему поет. И хотя момент был неподходящий, Нюберг решил действовать.
В Уддевале было два Томми Нюберга. Он позвонил первому. Тот оказался глухим древним стариком. Позвонил второму. Ответил женский голос. Вдали слышался плач грудного ребенка. “Это мой внук?” — подумал Нюберг.
— Попросите, пожалуйста, Томми Нюберга, — проговорил он неожиданно твердым голосом.
— Его нет дома, — ответила женщина. “Красивый голос. Меццо-сопрано”, — подумал Нюберг.
— Извините, можно спросить, сколько Томми лет?
— Двадцать шесть. А с кем я говорю?
— Я его отец, — выпалил Нюберг.
— Что вы городите! Его отец умер.
— Вы уверены?
— Конечно, уверена. Я же его и нашла мертвым. Не валяй дурака, старик, хватит морочить мне голову!
Она бросила трубку. Конечно, Томми мог переехать из Уддевалы в другой город. К тому же сейчас ему было двадцать четыре, как посчитал в уме Нюберг. “Старик?” — повторил он про себя и засмеялся. Невеселым смехом. Оставался один шанс.
В справочнике была одна Танья Нюберг-Нильсон. Замужем. Больше ничего про нее известно не было.
Он набрал номер. Ответил женский голос. Ясный и спокойный.
— Танья слушает.
Какое он имеет право беспокоить ее? “Клади трубку, клади, клади, — говорил ему внутренний голос. — Мосты сожжены. Поздно”.
— Алло, — сказал Нюберг и проглотил слюну.
— Алло, кто это?
Действительно, кто он? Чужой женщине он, не подумав, назвался отцом. Но разве он заслужил это звание?
— Гуннар, — ответил он, не придумав ничего лучшего.
— Гуннар? — переспросила женщина и замолчала. Она выговаривала слова по-гётеборгски, хотя нет, скорее так, как это принято на западном побережье. — Гуннар Тролле? — спросила она спустя мгновение. — Зачем ты звонишь? Между нами все давно кончено.
— Нет, не Гуннар Тролле, — ответил Нюберг. — Гуннар Нюберг.
Стало тихо-тихо. Может, она положила трубку?
— Папа? — спросила она почти неслышно.
В памяти всплыли огромные глаза Таньи. Решится ли он сказать что-то?
— У тебя все в порядке? — спросил он.
— Да, — только и сказала она. — Почему…
Она замолчала.
— Я в последнее время часто думаю о вас.
— Ты заболел? — спросила она.
Да, чем-то ужасным.
— Нет. Нет, я… Я не знаю. Я просто хотел убедиться, что я не совсем испортил вам жизнь.
— Ты обещал исчезнуть из нашей жизни, мама сказала.
— Да. Я сдержал обещание. Вы уже совсем взрослые.
— В общем, да. Мы никогда о тебе не говорили. Как будто тебя никогда не было. Бенгт стал нашим отцом. Нашим настоящим отцом.
— Бенгт и есть ваш настоящий отец, — сказал Нюберг. “Что еще-за Бенгт?” — подумал он и продолжал: — Я теперь стал другим. Я бы хотел встретиться с тобой.
— Я помню только крики и драки, — ответила она. — Зачем нам встречаться?
— Сам не знаю. Но ты разрешишь мне увидеться с тобой?
Она помолчала.
— Да.
— Ты замужем? — спросил он, чтобы скрыть радость.
— Да, — ответила она. — Но детей пока нет. Так что внуков я тебе еще не родила.
— Я не за этим позвонил.
— И за этим тоже.
— Как Томми?
— Хорошо. Живет в Стокгольме. В Эстхаммаре. У него сын. Твой внук.
Нюберг принимал удары, даже не пытаясь защищаться, с лица его не сходила улыбка.
— А мать? — осторожно спросил он.
— Они с папой остались жить в нашем доме. Подумывают, не поменять ли его на квартиру и дачу.
— Хорошая мысль, — одобрил Нюберг. — До свиданья. Я позвоню еще.
— До свиданья, — сказала она. — Береги себя.
Он будет себя беречь. Больше, чем когда бы то ни было. Какой у нее стал мягкий выговор. А ведь когда-то она произносила слова по-стокгольмски, он так хорошо помнит ее прежнюю манеру говорить. Дочь изменилась. Сменила диалект и стала другим человеком.
Тут Гуннар Нюберг замер, как громом пораженный. В голову ему пришла неожиданная мысль.
