Опустим приезд в Петербург, в котором Лиза оказалась впервые, но ничего вокруг себя не замечала. Кроме Исаакиевского собора, куда поехала в первую очередь, чтобы помолиться перед тем, как решится ее судьба. “Я быстро вошла в собор, упала на колени в темном углу и пробормотала горячую, бессвязную молитву; потом бросилась на первую попавшуюся конку”.
В здании № 3 на 10-й линии Васильевского острова, где находились Бестужевские курсы, ее встретили два ливрейных швейцара. Директора не было на работе, и ее отправили к секретарю.
Молодой человек сидел у письменного стола и писал. Он весело и любезно осведомился, кто я такая, и, узнав, как меня зовут, воскликнул: “А, это вы! знаете ли, у нас из-за вас возникло целое дело!” Я с недоумением посмотрела на него. “Дело в том, что вы были приняты…” — “Позвольте, как же это? — прервала я его. — 20 числа я получила бумагу с отказом”. — “Вот именно. А между тем вы были приняты, и вам была послана повестка 9 августа. Но мы получили письмо от вашей матери: она перехватила эту повестку и написала нам, чтобы директор не принимал вас, потому что она, вследствие разных домашних обстоятельств, запрещает вам поступать на курсы. Тогда мы выслали вам бумаги обратно, с отказом”. Я слушала его молча.
Отныне на протяжении всей жизни Лиза Дьяконова ненавидела свою мать! Другого слова здесь не подберешь. Это была ненависть, против которой не работали никакие доводы. Кажется, со временем она могла бы отнестись к матери более мудро, что ли… Все три дочери и сыновья покинули Александру Егоровну. Она осталась в Ярославле фактически одна, с престарелой матерью, жившей отдельно от нее. Александра Егоровна сильно болела и пережила Лизу всего лишь на два года, скончавшись, как и дочь, в июле… В дневнике Лизы вы не найдете ни одного случая, чтобы она испытывала к кому-то не то что ненависть, но даже обычное злое чувство. Такого чувства не было в природе этой девушки. Но мать она ненавидела!
В самом деле, поступок Александры Егоровны просто не укладывается в голове. Это какая-то была подлость, даже непонятно, на что рассчитанная, — ведь Лиза рано или поздно узнала бы правду. Если тут и был какой-то расчет, то разве на то, что, получив отказ из Петербурга и не сразу поняв, в чем дело, дочка сломается, смирится со своей участью и станет “игрушкой” в руках матери.
И такое могло случиться. Письмо из Петербурга могло стать последней каплей в чаше четырехлетнего терпения и ожидания. Если бы не воля дочери во всем идти до конца. Парадоксальным образом эта воля была воспитана в ней именно матерью. “Странное дело, — признается она в дневнике, — чем тяжелее становится мне, чем более я вижу препятствий, тем сильнее мое желание. Я чувствую, что становлюсь тверже и решительнее, и буду сопротивляться до тех пор, пока могу, пока хватит сил. Теперь я закрываю глаза на все и иду вперед, думая только о достижении своей цели…”
Лиза всей душой любила покойного отца, который на самом деле не оказал на нее прямого влияния. Зато ее характер закалялся вопреки, а следовательно, благодаря характеру ее матери — упрямому, решительному, жестоковыйному.
Случайно перехватив письмо из Петербурга, Александра Егоровна поняла, что все это время за ее спиной готовилась целая операция. Она могла узнать об этом и раньше, от любого из чиновников Сиротского суда, вхожих в дом. Один из этих чиновников был рядом с ней, когда Лиза уезжала в Петербург. Мать не постеснялась говорить с дочерью в его присутствии, потому что, скорее всего, он про это знал. Но если так… тогда ужасный поступок Александры Егоровны можно объяснить еще и местью дочери за обман. А, ты интригуешь за моей спиной! Что ж, я поступлю точно так же!
Тайное от Лизы письмо в Петербург Александра Егоровна отправила где-то между 9 и 15 августа. А 15 августа, в день рождения дочери, она обнимала ее, плакала и целовала без конца “с какою-то страстною нежностью…” Вот характер!
Петербург слезам верит
Что было делать? Положение девушки было неловким и постыдным. Все грязное белье их семьи было вынесено наружу, да еще и в святая святых, куда она мечтала попасть четыре года. “Вы могли бы указать в прошении другой адрес”, — намекнул ей секретарь. Да, это не пришло ей в голову… “«Право, такой исключительный случай, — продолжал молодой человек. — С одной стороны — письмо матери, с другой — все права на поступление». «Скажите, можно сегодня видеть директора?» — спросила я. «Ввиду таких исключительных обстоятельств, как ваши, вы, как приезжая, можете явиться к нему на квартиру, и он вас примет. Он теперь остановился у брата — Невский, 163. Вы можете застать его дома часов в пять. Да, вышло целое дело…» — весело повторял секретарь”.
Вновь с Лизой происходит то, что было в присутственных местах Ярославля. Стопроцентно мужская бюрократическая система империи в лице ее самых разных представителей — на стороне девушки. Вообразите, чтобы сегодня секретарь приемной комиссии какого-нибудь столичного вуза сообщил не поступившей иногородней абитуриентке адрес ректора и когда его можно застать на квартире.
Директор обедал, но все-таки вышел ко мне. Это был господин средних лет, брюнет, с проседью; круглое лицо, прямой пробор на голове, ласковые темные глаза, модная бородка клином…
Николай Павлович Раев родился в 1855 году в семье протоиерея. В 1894-м, когда Николай Павлович был назначен директором Бестужевских курсов, его отец, Павел Иванович Раев, он же владыка Палладий, был митрополитом Санкт-Петербургским и Ладожским и главенствующим членом Святейшего Синода, то есть по тем временам главной церковной фигурой в России. По иронии судьбы его сын, Николай Павлович, в августе 1916 года станет последним обер-прокурором Синода, прослужив в этой должности до марта 1917 года, до падения русской монархии.
Раев, судя по воспоминаниям, не был выдающимся государственным деятелем, но горячо сочувствовал женскому образованию в России, а после революции 1905 года даже учредил свои Высшие женские курсы Н. П. Раева, в 1906 году переименованные в Петербургский вольный женский университет. Став директором Бестужевских курсов, он своей главной задачей видел их сохранение и развитие как высшего учебного учреждения для женщин, не разделяя революционных идей, царивших в этом заведении.
К визиту Лизы он отнесся сочувственно, без раздражения, но все-таки назначил ей официальный прием в своем кабинете на завтра. Сидя в канцелярии в ожидании приема, Лиза замечала, как туда входили барышни с одним-единственным вопросом: приняты они или нет? Одной из них при Лизе вернули документы. В поступлении отказали потому, что ее муж не имел служебного положения в Петербурге.
Дьяконова отметила это краем сознания, ведь ее мысли были заняты другим. А между тем в это время на ее глазах решалась судьба сестры Вали, согласившейся на фиктивный брак с Катрановским. На самом деле этот брак только усложнял положение сестры, потому что для принятия на курсы недостаточно было одного согласия супруга. Необходимо было еще свидетельство о его службе в Петербурге. Ведь в противном случае получалось, что жена будет жить в Петербурге, а муж — служить в другом месте. Так не годилось — законы стояли на страже семьи!
