Между тем встревоженная Корсакова спустилась к швейцару, чтобы узнать, не приезжала ли Стасова. Тот рассказал о незнакомой женщине, описав ее внешность. Корсакова немедленно направилась в Мариинскую больницу, а также отправила посыльного в семейство Стасовой. Вскоре в больнице были все ее родственники, на руках которых она тихо скончалась.
Братья покойной встали перед проблемой: как переместить тело сестры из больницы, принимавшей всех людей, в том числе без роду и племени, на ее квартиру. Такая вроде простая и очевидная задача оказалась вовсе не простой.
В. В. Стасов вспоминал об этом: “Но как и в чем было возвратить ее домой? В экипаже? На руках? Все это было затруднительно и неудобно. Я предложил употребить для этого тот самый футляр, нечто вроде огромного футляра для скрипки, в котором переносят в больнице тела усопших из палат в особо стоящую во дворе «покойницкую». Так и сделали. Часов в 9 вечера по темным улицам два больничных служителя пронесли, незаметно для всех, футляр, и минут через 20 моя сестра воротилась последний раз домой, откуда всего несколько часов тому назад выезжала такая веселая, бодрая, храбрая, полная добрых дум на пользу своим дорогим курсисткам”.
Есть что-то нереальное в том, как тело крестницы самого Александра I несли — тайно! — в покойницком “футляре” по ночным улицам. Но на следующий день все встало на свои места…
Похороны Стасовой вылились в демонстрацию силы и влиятельности женского движения в России. Хоронили первую героиню русского феминизма, скончавшуюся на своем посту! Некрологи о ней появились во всех главных газетах.
Жизнь и смерть Стасовой должны были послужить образцом для слушательниц Высших женских курсов. И прежде всего — для новеньких, чье поступление так удивительно совпало с этим прискорбным, но и торжественным событием. 28 и 29 сентября на курсах постоянно звучали речи о Стасовой. Один из самых популярных преподавателей, историк И. М. Гревс, начал лекцию с речи о ней и затем предложил почтить ее память вставанием. Директор “выразил скромное желание, чтобы мы избрали от себя депутаток для присутствия на похоронах; мы, как только он ушел, решили, что пойдем все”.
А после началась беготня, — продолжает Дьяконова. — Нас собралось человек 20–30; одни сочиняли надпись к венку, другие записывались и записывали желающих дежурить, спорили, кричали, шумели. Я записалась на дежурство у гроба… Совсем усталая за день, я вернулась домой и через час отправилась на панихиду, на которой быть все-таки не пришлось: опоздала…
Непонятно, на какую из панихид она опоздала. На следующий день после смерти Стасовой прошло несколько панихид по ней. Панихиды были церковные и гражданские. Последние проходили в общественных учреждениях, к которым она имела отношение. С одной из них, как пишет Лиза, и приехал на свою лекцию Гревс. На следующий день была панихида на Бестужевских курсах; на ней Лиза уже присутствовала. И вновь она слушала речи… “Опять говорилось то же, что вчера мы слышали от Гревса…”
В какой-то момент ее посетили сомнения. “Я не слыхала среди слушательниц ни выражений сожаления, ни бесполезных восклицаний. Мы все отнеслись к этому известию просто и серьезно, тотчас же постарались сделать все, чтобы почтить ее память. Эта смерть носит точно какой-то деловой отпечаток”.
“На следующее утро, — вспоминал В. В. Стасов, — она уже лежала на серебряном катафалке, окруженная цветами и растениями и толпою народа, начавшего прибывать с самого утра, по первому известию газет. В продолжение всех трех дней, от 28-го и до субботы 30-го сентября, эта толпа все только увеличивалась, и целая масса женщин, сотрудниц, товарок и почитательниц покойной, образовали между собой непрерывное дежурство; они чередовались вокруг гроба в продолжение всех трех последних дней и ночей. Дежурили и некоторые мужчины. Было нечто трогательное и патетическое в этих сменяющихся на расстоянии долгих часов шести черных статуях, молчаливых и неподвижных, ставших вокруг гроба, среди полумрака темно-красного огня высоких свечей и серого дыма ладана”.
Среди этих черных статуй, на которые с удивлением взирал могучий седобородый старик, “крестный отец” великих русских композиторов и художников, стояла и Лиза. К этой роли она старательно подготовилась. “В первый раз в жизни пришлось исполнять мне эту должность. Я оделась в черное платье; собрала свои длинные волосы в косу, подогнула ее, прикрыла черным бантом”.
Но почему, войдя в состав своего рода “оргкомитета” по участию в похоронах Стасовой, она выбрала для себя лично именно эту роль? Ведь она могла бы, например, сочинять надпись на венок или делать что-то другое, более творческое. Быть организатором. Если уж сама вошла в состав активисток. Нет, Лиза интуитивно выбирает “стояние у гроба”. Панихида, или “парастас”, по-гречески и означает “стояние возле”. Она сама становится частью ритуала необычных и первых в России похорон женщины — вождя феминистского движения. Среди стоявших у гроба были и мужчины. Но их было так мало, что брат покойной их отметил. В основном у гроба Стасовой дежурили жены и девы. “Солдаты” “женского движения” провожали в последний путь своего “командира”, который буквально пал на поле сражения.
Мертвая тишина царила в небольшой комнате. Все зеркала и картины, за исключением прекрасного портрета покойной, работы Репина, были завешены белым. Белые стены зала, серебряный глазетовый гроб, белые свечи, перевязанные белыми с черной полосой бантами, белое платье покойной, серебряный покров, поразивший нас массой венков, и среди этой торжественной тишины и спокойствия — шесть черных, неподвижно стоящих фигур.
Это взгляд уже не брата покойной. Это Лиза видит себя со стороны и отражает в дневнике. Она всего лишь “дежурная”. Она — “свечка”, которую поменяют, когда придет время. И эту роль она выбрала сама. Но она ей категорически не нравится!
Зачем это? К чему это дежурство? Какой смысл в том, что мы стоим здесь, у гроба? Это — несомненно знак нашего уважения к покойной. Но это только внешнее выражение…
Покойной это “не нужно”, говорит себе Дьяконова. “Ведь, если мы хотим выразить свою благодарность кому-либо, мы постараемся сделать что-нибудь нужное для него. А разве нужны ей эти неподвижные черные фигуры у гроба, сменяющиеся через час, через два? Это — красивая декорация, и ничего больше…”
Взглядом писательницы она выхватывает из толпы у гроба Стасовой одного из братьев, возможно, самого В. В. Стасова. “Как он убит горем! Бедный старик!”
Потом были похороны в Александро-Невской лавре. Власти запретили нести гроб на руках по Невскому, решив, что это будет манифестация. Поэтому шли за траурной колесницей, “наших более 100 человек, толпа народа, масса венков. Всю дорогу пел хор слушательниц (Бестужевских курсов. — П. Б.). После отпевания нам позволили нести гроб до могилы на руках. Я быстро пробилась вперед и, несмотря на то, что тут были бывшие слушательницы, все-таки взялась за ручку гроба, — и потом пожалела, что так поторопилась: мне было решительно не по себе стоять почти рядом с родственниками, которые прощались с покойной, видеть это горе”.
Потом начались речи… Дьяконова попала в давку, которая вынесла ее в сторону от могилы. Выступали лидеры русского женского движения Гарднер, Щепкина, Калмыкова. Последняя завершила длинную речь криком: “Света, больше света! Вот что должны мы сказать на могиле Надежды Васильевны Стасовой!” И это тоже показалось Дьяконовой смешным и неуместным.
