Знакомлюсь с больными… У большинства страдания интереснее их самих или совершенно заслоняют личность, потому что она так обыкновенна, что ничего не стоит заменить ее…
В мужских палатах рядом с образками, висящими над кроватями, на столиках валяются скабрезные французские журналы. В сущности, это нормально. Это и есть жизнь. Но Лиза с такой жизнью мириться не хочет. “Я уйду от них, уйду куда бы то ни было, уйду из России — я не в состоянии мириться с такой ужасающей пошлостью… Если бы я обладала талантом Грановского
[28], страстностью Белинского, — я бы пошла на кафедру и стала бы «учителем жизни». Но я — человек обыкновенный, да еще мои способности подкошены нервами — мне остается одно: бороться по мере сил одной, а затем, в лучшем случае, — уйти, но не сдаться!!”
Вся будущая финальная драма судьбы Лизы уже содержится в этих строчках.
На Рождество Лиза была в больничной церкви. Описание церковной службы в дневнике отличается такой высотой и проникновенностью во всё, что происходило во время службы, что понимаешь, насколько Дьяконова всегда оставалась глубоко церковным человеком.
Я оглянулась на молящихся… все стояли также внимательно, глаза многих были устремлены на образа; нет сомнения, что у многих в сердце отдались слова горячей молитвой…
“Господи, к Тебе прибегох!” — эти слова раздаются точно музыкальный вздох по всей церкви…
Научи мя творити волю Твою.
Я продолжаю смотреть на толпу… Да? И эти люди просят Бога научить их творить Его волю? И они в самом деле готовы исполнить божественные Его заповеди? Горький смех чуть не вырвался у меня… — А ты сама-то? Не лучше ли было бы тебе вовсе не…
Яко Ты еси Бог мой.
И вот они все вернутся домой — такими же, какими пришли сюда.
Яко у Тебе источник живота…
И она вдруг понимает, почему эти люди так внимательно слушают эти слова.
Им необходимо отрешиться хоть на несколько часов от пошлости житейской, в которой погрязли многие из них, — и вот они идут сюда. Никогда не догадаются они, что именно эта потребность ведет их в церковь; считая себя “православными”, они объясняют себе желанием “встретить праздник по-христиански” — не вдумываясь глубже… Молитва возвышает человека, отрешает его от всего земного, церковь же легче настраивает к этому. Это громкое, радостное обещание — точно просветляет душу, дает ей поддержку и силу жить во тьме житейской…
Пробави милость Твою ведущим Тя, — раздается вновь тихое пение, в котором звучит трогательная мольба. — Сжалься над нами!
Святый Боже, Святый крепкий, Святый бессмертный, помилуй нас!
Какая прекрасная музыка. Это целая психология в небольшом произведении… Я хотела бы умереть под звуки этой священной песни… Мне всегда казалось, еще когда я была ребенком, что ангелы, возвещавшие пастухам Рождество, пели именно этим напевом… И вот уже сколько столетий, как люди празднуют эту ночь, и это священное воспоминание набрасывает на нее дымку какой-то таинственности, какой-то торжественности, и невольно этому поддаешься.
И в ней проснулось сердце… Просто сердце…
Мои милые, мои дорогие, далекие! И мыслью, и сердцем — я с вами со всеми в эту Рождественскую ночь… и в Нерехте, и в Ярославле, и в Киеве, и в Москве… Вы не любите меня так, как я вас, вы любите по-своему, не все и не всегда понимая меня… Чем виновата я, что такая уродилась? Всю тяжесть этого — несу я одна… Но я все-таки люблю вас, и больше, чем вы меня… Вспомните же меня! О, если бы этот душевный стон обладал силою раздаться по всем направлениям за тысячи верст — чтобы прозвучать в ваших ушах…
В конце декабря, перед самым Новым годом, Лиза познакомилась с Маней — гимназисткой 13–14 лет, которой тоже прооперировали ногу. Маня чем-то напомнила ей себя в этом возрасте — такая же любопытная, мечтательная, ко всему восприимчивая. Но только без ее страсти к учебе. “Какая вы ученая! — удивлялась Маня, постоянно видя Лизу с книжкой. — И много у вас на курсах надо учиться? И строгие профессора?”
Пообщавшись с девочкой ближе, Дьяконова была озадачена. С виду нормальный ребенок, довольно начитанный. Но раннее чтение книг породило в ее голове совершенно несбыточные фантазии, в которые Маня, однако ж, твердо верила как в реальность. Она искренне верила, что существует волшебная страна Берендеев и что она скоро окажется там. Лиза осторожно пыталась ее переубедить, но куда там!
Нет, это правда, правда! Это чудная страна, там Бог живет, и там души живут. Я была в ней, там все чудное, не такое, как здесь на земле… там в белом и розовом сиянии на престоле сидит Бог… там так хорошо-хорошо!
Наконец, она поведала Лизе свою главную тайну.
Знаете ли, я бываю там и теперь… тогда меня точно уносит кто в розовую даль, и я поднимаюсь вверх все выше, выше… Кругом все сияет — розовое, белое, золотое… и птички райские поют… И мне там так хорошо, что не хочется уходить… и если я не вернусь — значит, я умру, будут плакать папа и мама… Но я знаю, что так надо, скоро, скоро я уйду туда совсем, навсегда…
Уже выписавшись из больницы, она вспомнит о Мане и вдруг поймет, что она, такая вроде “умная”, недалеко ушла от этой девочки. “В сущности, в мои-то годы не мечтаю ли я тоже в своем роде о царстве Берендеев?”
Вообще, ей было жалко выписываться из больницы… “Прощай, мой маленький мирок, Эдем немощного человечества, куда меня неожиданно забросила судьба. Здесь, почти кончив жизнь умственную, я стала жить сердечною…”
Маша и Юргис
Итак, у Лизы не было подруг. Единственной “подругой” была сестра Валя, но Валю “перехватил” Валентин Катрановский. Когда в августе 1898 года Лиза приехала погостить к сестре на украинский хутор Замостье, где Валя с мужем и дочкой проводили лето, Лиза окончательно поняла, что потеряла сестру. “Замужество приносит свои плоды: она не развивается так, как надо бы, и душа ее, не направляемая никем в лучшую сторону, — грубеет. Больно видеть все это! Больно видеть и ее равнодушное отношение к себе и ко мне, к моему желанию быть с ней возможно ближе”.
В этом она винила себя. “Ну, что же? Ведь сама все это устроила, сама должна молча нести и последствия своей ошибки. Сама виновата!”
И еще Лиза поняла, что Валя уже не прежняя девочка, а мать. “Если бы не было у нее дочки — залога лучшего, — моему отчаянию не было б границ”.
Подругой Лизы могла бы оказаться ее кузина Маша Оловянишникова. Но и здесь случилась осечка — Маша влюбилась в бедного репетитора, поэта и переводчика, литовца по происхождению, Юргиса Балтрушайтиса. В дневнике Лиза зашифровывает их имена, называет Машу — Таней, а Юргиса — Д-с. История незаконной любви двух молодых и красивых людей протекала на ее глазах. Лиза оказалась невольной конфиденткой в тайных свиданиях кузины и мечтательного литовца, которые в конце концов обвенчались вопреки воле богатых родителей девушки. Лизе их отношения тоже не нравились. Но по другой причине.
